Что скрывают красные маки

Ковешников — под вопросом. Он ведь — ланцетник, вечно роющий, перекапывающий пласты — без перерыва на сон и обед. И есть немаленькая вероятность, что он пророет землю насквозь и вылезет совершенно с другой стороны. Там, где низ, — это верх. И уже сверху, вознесшись гораздо выше запрокинутой головы Бахметьева, Ковешников увидит и эркер, и панорамное окно. И маленький «Фольксваген-Жук» Екатерины Пуспанен.

Снимок из космоса в тысячекратном увеличении. Птичке-брелоку там тоже найдется место.

Когда Бахметьев складывает два и два, у него получается четыре.

Когда Ковешников складывает два и два, у него получается «Маленькая ночная серенада» Моцарта.

У Ковешникова все просто и сложно одновременно, как кроссворд судоку (кстати, как он выглядит?). Или как Гослото «6 из 45».

Уже подходя к одноподъездному кораблю-матке в стиле русский модерн, Бахметьев неожиданно вспомнил, что когда-то давно, лет десять назад, а то и больше, здесь снимал комнату Коля Равлюк. В этом доме, а может, в соседнем. С одной стороны, странно, что он не вспомнил об этом раньше. С другой — никакой особой странности нет. За перемещениями Коли по Питеру не уследишь. В разное время Коля отирался на улице Глинки у Мариинского театра, на Фонтанке — в тылу у Сенной площади. На Морской набережной — мордой в Залив; на Канонерском острове — мордой в Залив, вид сбоку. В почти фольклорной Уткиной Заводи, на шоссе Революции и на проспекте Большевиков, где выносило мозг дующими от Невы ветрами.

В конечном итоге Колин цыганский шарабан докатился и до Большого Сампсониевского, где много лет проживал вполне себе оседлый Бахметьев. Несколько месяцев назад в маленькой квартире Бахметьева стали появляться вещи и предметы, связанные с Колей Равлюком, а еще месяц спустя на Сампсониевский въехал и сам Коля: в связи с остро стоящими жилищными проблемами и недофинансированием со стороны «старой суки Кройцман». Еще раньше старая сука отобрала у Коли фургончик для развозки кормов, который он уже считал своим. И Бахметьев, после продолжительных нудных уговоров (Коля виртуозно умеет проедать плешь, если ему что-то нужно), расстался со своим «Хендаем». В пользу кошечек и собачек, разумеется. Ведь для Бахметьева наличие транспорта — не так уж принципиально, а для Коли в этом — вся жизнь. Которая непременно прервалась бы, не окажись Бахметьев таким добряком. Лучшим другом и верным товарищем. О чем и заявил торжественно Коля, кладя ноги на стол, подобно свинье из известной поговорки. Ведь за отъемом «Хендая» как раз и последовал его эпический переезд на Сампсониевский. При этом Коля клятвенно пообещал, что не будет лишний раз мозолить глаза Бахметьеву и в случае чего перекантуется у очередной подружки.

— Может, там тебе и остаться? У подружки, — задал вполне резонный вопрос Бахметьев.

— Не хочу обнадеживать женщин понапрасну, — вполне резонно ответил Коля. — От них потом трусами не отмашешься.

Бахметьев чувствовал, что с неизбежным злом в виде Коли все-таки придется смириться, но для поддержания тонуса решил немного покочевряжиться:

— Вообще-то я привык жить один.

— Вообще-то — я тоже. Иногда с женщинами, но сути дела не меняет. — Коля был сама кротость. — Я тебе мешать не буду. И ты мне тоже. Ты и так на работе сутками пропадаешь. И в экстренных случаях я могу сварить гречневую кашу.

— Не люблю я гречневую кашу.

— Рисовую.

— Нет.

— Китайскую лапшу с пряностями?

— Нет.

На спагетти карбонара Бахметьев сломался, и Коля перевез на Сампсониевский остатки вещей. И самую главную свою драгоценность — коллекцию золингеновских бритв, ножниц и мелких скорняжных инструментов.

Они и вправду виделись нечасто (Коля, при всем своем примитивизме, умеет быть деликатным), зато и график их выездных встреч остался практически без изменений. По средам и пятницам.

По средам и пятницам они посещают спорт— и стрип— бары.

По вторникам и четвергам Ника Шувалова посещала детскую художественную школу «Ультрамарин». Осталось только нажать на любую кнопку домофона, чтобы просочиться в дом на Кирочной.

Впрочем, жать кнопку не пришлось: двери единственного подъезда были распахнуты настежь и теперь их подпирал мешок с цементом: где-то на верхних этажах шел ремонт. На входе с криком «Поберегись!» Бахметьева обогнала пара строителей, тащивших такие же цементные мешки. Мешки были сброшены в распахнутый настежь лифт, после чего рабочие отправились за очередной партией цемента, а Бахметьев — вверх по лестнице. Туда, где располагался чердак.

Так и есть.

Коля Равлюк снимал комнату именно в этом доме. Правда, недолго: ровно до того момента, как устроился на работу водителем к какому-то азербайджанскому помидорному воротиле с Некрасовского рынка, страшно разбогател и переехал на Морскую набережную. Бахметьев был здесь один раз, поздней осенью, и тогда тоже не работал лифт. И выщербленные ступени были такими же грязными — но не от цементного налета, как сейчас, а от ледяной каши, принесенной с улицы на подошвах десятков сапог и ботинок.