Что такое интеллектуальная история?

Реполитизация истории в любом из двух модусов, а тем более в форме политики памяти, оказывается обоюдоострым оружием. Границы для битвы публичных интерпретаций совместного прошлого будут задавать лишь разные формы цензуры и санкций против «еретиков». Сторонники и противники капитализма, прогресса, контингентности, социализма, традиции или неизбежности войны смогут черпать свои аргументы в политизированной истории. Если идеологические выводы из используемых методов или получаемых результатов исследования о прошлом становятся важнее, чем возможность научно их оспаривать, где гарантия, что историю не политизируют и не монополизируют люди, чьи мнения нам чужды или прямо враждебны? Дабы не растворять настежь ящик Пандоры, мы хотели бы дополнить призыв Олейникова к осознанию двух метамодусов реполитизации истории двумя соображениями.

Во-первых, важно оставить за ученым право не иметь четкой политической позиции, которая бы задавала выбор тем и тем более предопределяла бы его суждения об изучаемых вопросах[231]. Во-вторых, мы считаем важным осознавать, обращать внимание на возможные политические импликации или политическую валентность собственных исторических штудий, даже если сам ученый не ставит себе явные идеологические цели[232]. Мы хотели бы предложить эскизную типологию таких непреднамеренных политических следствий штудий прошлого.

На макроуровне исторической абстракции мы можем говорить о политической валентности режимов историчности, которые включают в себя как субъективные модели переживания времени, так и макронарративы о ходе развития человечества или отдельных сообществ. Скажем, апокалиптическое, контингентное или прогрессистское видение истории будет иметь различные политические следствия[233]. Из вышесказанного, однако, не следует, что невозможно добиваться научного прогресса в аккумуляции знаний о макротенденциях исторической эволюции, таких как модернизация, бюрократизация, отношение центра и периферии или рост эмоционального самоконтроля[234].

На втором, промежуточном уровне исследования отдельных явлений, например в рамках истории чтения, эволюции политической философии либерализма или истории повседневности, мы можем говорить о прямой политической валентности полученных результатов. Суждения о «целостности» какого-либо периода или отдельной социальной общности (класса, слоя, нации, региона, идентичности) являются результатом не вполне обосновываемого выбора, скорее чем аргументации и отсылки к фактам[235]. Выводы историка либерализма о «либерализме», вероятно, не оставят равнодушным ни либерала, ни марксиста, ни либертарианца. Тем не менее задача написания истории либерализма как политической философии и как идеологии не является бессмысленной и может быть решена с большей или меньшей убедительностью на основе эвристической модели и фактов[236].

Наконец, мы можем обратиться к вопросу о политической валентности разысканий в отношении отдельного случая, предполагающего реконструкцию локальной констелляции фактов. На уровне анализа микрокейсов возможны как прямые политические импликации, так и подчеркнутый нейтралитет. Скажем, изучение жизни одной коммуны способно показать неустойчивость такой формы общежития и быть использовано как аргумент против анархизма. Одновременно историк с анархистскими убеждениями может найти в этом пусть краткосрочном опыте практическое воплощение глубинной потребности людей в самоуправлении.

Впрочем, на всех трех уровнях важно, что для интеллектуального историка (в отличие от философа, идеолога или политика) предметом интерпретации по умолчанию остается прошлое или просто иное, которое сопротивляется предпочтениям ученого и содержит в себе нечто новое в сравнении с его ожиданиями и опытом. Собственное настоящее и контекст историка работает как фон для исследуемой фигуры прошедшего, который полезно осознавать. Политическая борьба в настоящем не должна заменять споры о том, как лучше понимать историю в диапазоне от макронарративов до суждений об отдельных фактах и кейсах.

Post scriptum: аргумент Хейдена Уайта

Завершим наш анализ описанием и интерпретацией отдельного исторического факта. В 2004 г. один из соавторов статьи имел редкий шанс лично задать вопрос Хейдену Уайту – в автобусе, ехавшем вниз по дороге из Фьезоле, где расположен Европейский университет (European University Institute). Вопрос звучал приблизительно так: считает ли Уайт невозможным изучение того, как «на самом деле» обстояли дела в прошлом? Ответ известного американского иконокласта неожиданно снял камень сомнений с души молодого историка – Уайт признал, что «реальность» существует и мы способны ее реконструировать.