Что такое литература?

Для нас все потеряно, если только мы захотим выбирать между двумя сверхдержавами, занятыми подготовкой к войне. Выбрать Советский Союз – значит отказаться от формальных свобод, не имея никакой надежды приобрести реальные свободы: отставание его промышленности не позволит ему, в случае победы, обустроить Европу, из чего воспоследует затягивание на долгий срок диктатуры и нищеты. И кто поверит, будто после победы Америки, когда компартия будет уничтожена, рабочий класс – обескровлен, сбит с толку и, если рискнуть употребить неологизм, расщеплен на мельчайшие частицы, а капитализм станет тем более безжалостным от того, что будет владыкой мира, кто поверит, что тогда снова начатое с нуля революционное движение будет иметь много шансов на успех? Следует принять во внимание, что в действие вмешаются и неизвестные факторы, скажут мне. Такое замечание оправдано, ибо я все-таки намерен принимать в расчет только то, что мне известно. Но кто принуждает нас делать выбор между этими двумя лагерями? Неужели правда, что историю создают, выбирая между наличествующими сложившимися системами просто потому, что они есть в наличии, и вставая при этом на сторону того, кто сильнее? В таком случае все французы должны были в 1941 году встать на сторону немцев, как это и предлагали сделать коллаборационисты. Очевидно, это не так, и историческое действие никогда не сводится к выбору между непосредственными данностями; очевидно, что его всегда отличает изобретение новых решений с учетом определенной ситуации.

Уважение к «сложившимся системам» – это голый и незамысловатый эмпиризм, а человек давным-давно преодолел эмпиризм в науке, в морали и в личной жизни: флорентийские изготовители и торговцы сосудами для хранения воды «выбирали между сложившимися системами», в то время как Торричелли изобрел атмосферное давление (я утверждаю, что он его скорее изобрел, нежели открыл, потому что когда какой-нибудь объект скрыт от глаз всех людей, то необходимо сначала создать его в своем воображении, чтобы иметь потом возможность его открыть). Почему, в силу какого комплекса неполноценности наши реалисты, едва только речь зайдет об историческом факте, отвергают способность к творчеству, хотя сами же твердят о ней по любому другому поводу? Исторический деятель – это почти всегда такой человек, который, оказавшись перед дилеммой, заставляет внезапно возникнуть третий, до той поры неразличимый в ней член. Между Советским Союзом и англо-американским блоком действительно приходится выбирать. Социалистическую Европу «выбрать» нельзя, поскольку ее не существует: ее еще надо создать. И следует начинать отнюдь не с Англии г-на Черчилля и даже не с Англии г-на Бевина[364]: следует начинать действовать в масштабах континента путем объединения всех стран, имеющих одинаковые проблемы. Мне скажут, что уже слишком поздно, но откуда это известно? Кто-нибудь хотя бы попытался это сделать? Наши связи с ближайшими соседями все время поддерживаются при посредничестве Москвы, Лондона или Нью-Йорка: неужели никому неведомо, что существует еще и возможность прямых контактов? Как бы то ни было, но пока обстоятельства не изменятся, чаяния литературы связаны с созданием социалистической Европы, иными словами, с созданием группы государств с демократическим и коллективистским строем, каждое из которых до тех пор, пока не настанут лучшие времена, отказалось бы, во имя единства, от доли своего суверенитета. Только такое допущение сберегает надежду избежать войны; только при таком допущении на континенте продлится свободный обмен мыслями и литература снова обретет свой объект и свою публику.

* * *