Что такое литература?

Вот ведь какие задачи встают перед нами, скажут мне, – совершенно разнородные, но одинаково неотложные. Это правда. Однако Бергсон замечательно показал, что глаз – орган в высшей степени сложный, если рассматривать его в виде взаимного наложения функций, – обретает некое подобие простоты, стоит только поместить его в творческое движение эволюции. Точно так же и писатель: если в ходе исследования творчества Кафки вы составите перечень всех развиваемых им в своих книгах тем и поднятых там вопросов, а потом, мысленно вернувшись к началу его писательской карьеры, решите для себя, что для него это были те самые темы, которые им должны быть развиты, и те самые вопросы, которые им должны быть подняты, то вы ужаснетесь. Вот почему к такому делу следует подступать с другого конца: творчество Кафки – это свободная и единичная реакция на иудео-христианский мир Центральной Европы; его романы – синтетическое преодоление его собственной человеческой ситуации (еврея, чешского гражданина, строптивого жениха, туберкулезного больного и так далее), как преодолением ситуации были и его рукопожатие, и его улыбка, и тот взгляд, которым так восхищался Макс Брод[365]. В исследовании критика все это распадается на проблемы, но критик ошибается, и все это следует прочитывать в движении. Я не хотел навязывать писателям моего поколения никаких дополнительных трудностей: по какому праву я стал бы так поступать, да и кто меня об этом просил? И я не питаю никакой любви к литературным манифестам. Я всего только попробовал описать некую историческую ситуацию – с ее перспективами, с ее опасностями и с налагаемыми ею запретами; литература Праксиса рождается в эпоху, когда для нее нет готовой публики: такова данность; каждый находит для себя собственный выход. Собственный выход, то есть свой стиль, свои приемы письма и свои сюжеты. Если писатель, подобно мне, проникнут сознанием неотложности решения этих проблем, то можно быть уверенным, что он предложит такие решения в животворном единстве своих творений, другими словами, в нерасчленимом развертывании свободного творчества (26).

* * *

Ничто не убеждает нас в том, что литература бессмертна; сегодня ее единственная надежда на удачу – это надежда на победу Европы, социализма, демократии и мира. И нам необходимо сделать ставку на удачу; если мы, писатели, проиграем ее, тем хуже для нас. Но тем хуже и для общества. Как я уже доказал, посредством литературы социальная группа переходит к рефлексии и к опосредованию, она обретает больную совесть, неустойчивое представление о себе самой, которое она неустанно пытается изменить и улучшить. Но, в конце концов, незыблемые законы Провидения не стоят на страже искусства письма; это искусство таково, каким делают его люди, они его выбирают, выбирая самих себя. Если литературе доведется все-таки стать чистой пропагандой или чистым развлечением, то общество вновь увязнет в трясине сиюминутности, иными словами, в беспамятной жизни перепончатокрылых и брюхоногих. Конечно, все это не так уж важно: мир прекрасно может обойтись и без литературы. Но еще лучше он может обойтись без человека.

Примечания

(1) Американская литература пока еще на стадии регионализма.

(2) Когда в 1945 году я проездом был в Нью-Йорке, то попросил одного литературного агента приобрести права на перевод произведения Натанаэла Уэста[366] «Мисс Лоунлихат». Ему эта книга была незнакома, и он заключил соглашение с автором другой книги «Лоунлихат» – с какой-то престарелой дамой, весьма удивленной тем, что ее надумали переводить на французский язык. Когда недоразумение разъяснилось, он возобновил свои поиски и отыскал, наконец, издателя Уэста, который поведал ему, что ничего не знает о дальнейшей судьбе этого автора. По моей настоятельной просьбе и тот, и другой занялись расследованием и в итоге узнали, что Уэст несколько лет назад погиб в автомобильной катастрофе. Кажется, в одном из банков Нью-Йорка у него был счет, и издатель время от времени переводил на него деньги.

(3) У Жуандо[367] души представителей класса буржуазии обладают таким же статусом чудесного, но нередко это чудесное обращается в свою противоположность: оно становится разрушительным и сатанинским. Как многие справедливо полагают, «черные мессы» буржуазии еще более притягательны, нежели ее узаконенные празднества.

(4) Если вы становитесь летописцами насилия, то это подразумевает, что вы сознательно принимаете насилие как образ мысли, иными словами, постоянно прибегаете к устрашению, к диктату власти; это подразумевает также, что вы надменно отказываетесь приводить доказательства и вести дискуссию. Именно такая позиция и придает текстам, содержащим догмы сюрреалистов, чисто формальное, но коробящее сходство с политическими писаниями Шарля Морраса.