Что такое литература?

«Я должен признать (и, несомненно, среди тех, кому нелегко дается удовлетворение своих желаний, я не единственный), что существует расхождение между моими бунтарскими чувствами, моей реальной жизнью и, наконец, сферой поэтической битвы, которую я веду, которую помогают мне вести произведения моих друзей. И, несмотря ни на что, я почти совсем не умею жить.

Грозит ли обращение к воображаемому, представляющее собой критику состояния общества, протест и выведение истории в осадок, разрушением тех мостов, которые соединяют нас не только с реальностью, но в то же время и с другими людьми? Я ведь знаю, что нельзя ставить вопрос о свободе для одного-единственного человека» (Ив Бонфуа, Дать жизнь. В кн.: «Сюрреализм в 1947 году», стр. 68).

Но в период между двумя войнами сюрреализм говорил совсем в ином тоне. И совсем другое я ставил ему в вину выше: просто мне трудно поверить, что тогда, когда сюрреалисты подписывали политические манифесты, правили суд над теми из них, кто отступал от общей линии, определяли метод социальной борьбы, вступали в компартию или со скандалом покидали ее, когда они сближались с Троцким и старались уточнить собственную позицию по отношению к Советской России, они думали, будто поступают как поэты. На это мне возразят, что человек един и неразделим на политика и поэта. С этим я согласен и даже добавлю, что признаю это с еще большим удовольствием, чем сочинители, которые делают из поэзии продукт автоматического письма, а из политики – сознательное и продуманное усилие. Но это, в конце концов, банальная истина, справедливая и в то же время ложная, подобно всем банальным истинам. Ибо если человек всегда один и тот же, если его свойства определенным образом проявляются повсюду, то это совсем не значит, что и его дела одинаковы, и если в каждом отдельном случае эти дела требуют от его ума полной отдачи, из этого не следует, будто они требуют, чтобы полная отдача ума всегда проявлялась в одной и той же форме. Не требуют они и того, чтобы успех одного дела был оправданием провала другого. Неужели кто-то думает, что сюрреалистам польстило бы, если бы им сказали, что они занимались политикой на манер поэтов? И все-таки писателю, который хочет подчеркнуть единство своей жизни и своего творчества, позволительно показать, используя для этого теорию, единую нацеленность своей поэзии и своего праксиса. Но сама такая теория не может быть не чем иным, как прозой. Существует сюрреалистическая проза, вот ее-то я и рассматривал на тех страницах, которые вызывают осуждение. Сюрреализм, однако, неуловим; он – Протей[393]. То он предстает перед нами полностью захваченным реальностью, борьбой, жизнью; а если его призывают к ответу за его дела, то он начинает кричать, что он – чистая поэзия, что его убивают и что в поэзии никто ничего не смыслит. Все это довольно наглядно продемонстрировала нам одна нашумевшая и вместе с тем исполненная глубокого смысла история: Арагон написал поэму[394], которую вполне обоснованно восприняли как подстрекательство к убийству; встал вопрос о судебном преследовании; тогда все сюрреалисты в один голос заявили о неподсудности поэта: плоды автоматического письма якобы нельзя смешивать с сознательно произнесенной речью. Однако для всякого, кто хотя бы ненароком испытал себя в автоматическом письме, очевидно, что поэма Арагона – сочинение совсем иного порядка. Представьте себе кипящего от возмущения человека, который резко и недвусмысленно требует смерти притеснителя; одно легкое движение этого самого притеснителя – и вот уже перед возмущенным человеком вместо обидчика предстал поэт – всего лишь поэт, который пробуждается от грез, протирает глаза и изумляется тому, что его ругают из-за каких-то там снов. История повторилась: я предпринял попытку критического исследования такого глобального явления, как «сюрреализм», в плане его ангажированности в мире, тогда как сюрреалисты были заняты совсем другим: они пытались языком прозы описать смысловое содержание сюрреализма. Мне на это ответят, что я оскорбляю поэтов и не признаю их «вклада» во внутреннюю жизнь. Но ведь это они в конечном счете от души посмеялись над внутренней жизнью, это они хотели подорвать самые ее основы, разрушить все преграды между субъективным и объективным и осуществить Революцию в едином строю с пролетариатом.