Что вдруг

Прижалась к берегу недальняя дорога,
Встал на дыбы прибрежный ряд холмов,
А к нежной синеве, спадающей отлого,
Уходит море медленно и строго,
Как грузный зверь на свой звериный лов.
Застыл в горах размах тяжелой пляски,
Тысячелетен лад дробящейся волны.
И только люди, как на сцене маски,
То радостной, то горестной развязки
Для кратких игр искать принуждены.
Вон там, где узкие меж двух морей ворота,
Сражались воины полсотни городов,
И не было в их мужестве расчета,
Но лишь о чести и любви забота
И мера будущих эпических стихов.
И путь от родины продолжив в эти дали,
Когда-то мимо наших берегов
Проплыл корабль, чьи паруса сверкали
Тем золотом, которого искали
Пловцы суровые и чтившие богов.
А в буйный век, изнеженный и грубый,
Смиренных подвигов и дерзостных измен,
Пока гремели крестоносцев трубы,
Меж диких скал лобзал девичьи губы
И в рабстве страсти царственный Комнен.
И вот, зыбуча, как пески морские,
Под нами твердь, и даль я стерегу,
Где Илион, Эллада, Византия,—
Меж тем, как за руном пустилась в путь Россия,
И дочь Андроника стоит на берегу⁴⁹

.

Имя именинницы было, как известно, чрезвычайно «громким» в эпоху модерна⁵⁰.

Эскиз истории мотива набросал Андрей Левинсон: «Самый замысел «Саломеи» Уайльда возник из украшенной и бряцающей прозы экзотических видений Флобера: его «Иродиады» и не менее того «Саламбо».<…> В ней налицо то же смешение кровавого варварства и загнивающей цивилизации, те же расовые противоречия, тот же муравейник племен и верований, что и в карфагенском романе Флобера. Но самый образ Саломеи, трагической девственницы, лишь эпизодичен у Флобера, а пляска ее – страница воспоминания о путешествии на восток. Для сладострастного холода, одинокого томления девственности, прообразом Уайльда явился драматический отрывок Стефана Малларме «Иродиада», а для пляски царевны – мистическая эротика знаменитой картины Гюстава Моро, как описал и прославил ее Гюисманс в книге, бывшей у автора «Дориана Грея» настольной. <…> От первого лепета христианского искусства, изображения Саломеи бесчисленны; вспомним чугунный рельеф на вратах церкви Сан-Дзено в Вероне, времен Теодориха Великого, где царевна ходит на руках перед Иродом; прекрасную флорентинку Андреа дель Сарто; иронически-эротическую Саломею конца века, начертанную Бердслеем; Саломею – Карсавину с написанной Судейкиным прямо на стройном колене розой»⁵¹.

Заданные именем и генеалогией историко-культурные ассоциации окружают облик С.Н. Андрониковой в то алуштинское лето, и, например, 29 июля ей пишет триолет Анна Радлова:

Воспетую воспеть я не умею,
Я знаю, византийский Серафим
Сестру свою царевну Саломею
Звучней воспел бы, чем я петь умею.
О немощи своей я пожалею —
И будет лавровый венок моим.
Воспетую воспеть я не умею.
Сестру свою прославил Серафим? ⁵²

Анна Дмитриевна Радлова (1891–1949), жена С.Э. Радлова⁵³, оставила стихотворный памятник этому долгому, затянувшемуся лету в одной из своих лирических пьес: