Что вдруг

Мы шли по стране Утанги,
Мы не знали других дорог,
Там грозили нам бумеранги
Из туземных плоских пирог.
Целый день нас жажда терзала,
Было небо, как белая жесть.
Я случайно убил шакала,
Но никто не дал его есть.
Венецианским аграфом
Южный Крест нам в пути светил.
Я долго бился с жирафом
И его, наконец, победил.

На Брюсова:

Эвксиноя
Я ждал тебя. По пурпуру ковров
Рассыпал розы знойною волной,
Чтоб ты дышала страстною мечтой,
Чтоб ты ходила в ласке лепестков.
Я ждал тебя. Хиосское вино
В амфоры налил теплое, как плоть,
И всех телиц велел я заколоть,
Когда, искрясь, запенилось оно.
Я ждал тебя. Курильницы возжег
И засветил треножников огонь,
И факел взяв в горячую ладонь,
Я вышел с ним на мраморный порог.
И в содроганьях грезы и тоски
Я ждал тебя. Напрасно. День светлел,
Мой дымный факел с треском догорел,
И красных роз увяли лепестки.

На Кузмина:

Жимолость, шалфей и кашка
Все о любви вздыхают.
Даже самая маленькая букашка
Другую букашку обожает.
Рыжекудрый Феб-солнце
Грешника ль, святого греет;
У голландца и у японца
Одинаково сердце млеет,
Когда в городе бывает наводненье,
Непременно палят из пушки,
Ах, мне хочется в это воскресенье
Сосчитать все твои веснушки.

(Звено (Париж). № 2, 12 февраля; № 3, 19 февраля; перепечатано: Лепта. 1994. № 20. С. 148–149).

23.

Ср.: «Доверчивый, беспомощный, как ребенок, лишенный всяких признаков “здравого смысла”, фантазер и чудак, он не жил, а ежедневно “погибал”. С ним постоянно случались невероятные происшествия, неправдоподобные приключения. Он рассказывал о них с искренним удивлением и юмором постороннего наблюдателя. Как пушкинский Овидий,

Он слаб и робок был, как дети, —

но кто-то охранял его и проносил невредимым через все жизненные катастрофы. И, как пушкинский Овидий,

Имел он песен дивный дар…

Тоненький, щуплый, с узкой головой на длинной шее, с волосами, похожими на пух, с острым носиком и сияющими глазами, он ходил на цыпочках и напоминал задорного петуха. Появлялся неожиданно, с хохотом рассказывал о новой свалившейся на него беде, потом замолкал, вскакивал и таинственно шептал: “Я написал новые стихи”. Закидывал голову, выставляя вперед острый подбородок, закрывал глаза – у него были веки прозрачные, как у птиц, и редкие длинные ресницы веером, – и раздавался его удивительный голос, высокий и взволнованный, его протяжное пение, похожее на заклинание или молитву. Читая стихи, он погружался в “аполлинический сон”, опьянялся звуками и ритмом. И когда кончал, смущенно открывал глаза, просыпался.

<…> мы встретились с ним в “Профессорском уголке”, в Алуште. Он объедался виноградом, объяснял мне свои сложные финансовые операции (у него никогда не было денег), лежал на пляже и искал в песке сердолики. Каменистая Таврида казалась ему Элладой и вдохновляла его своими “кудрявыми” виноградниками, древним морем и синими горами. Глухим голосом, под шум прибоя, он читал мне изумительные стихи о холмах Тавриды, где “всюду Бахуса службы”, о белой комнате, где “как прялка, стоит тишина”. <…> Житейские катастрофы тем временем шли своей чередой. Осипу Эмильевичу было поручено купить в Алуште банку какао. На обратном пути в “Профессорский уголок” он сочинял стихи и в рассеянности съел все какао. Какие-то кредиторы грозили ему; с кем-то он вел драматические объяснения» (Встреча. Париж. Сб. 2, 1945. С. 30–31; перепеч.: Даугава. 1988. № 2. С. 112–114; ср. С. 109 – пародия К. Мочульского на крымские стихи Мандельштама; Воспоминания о серебряном веке. М., 1993; Мандельштам и античность. Сб. статей под ред. О.А. Лекманова. М., 1995).

О чтении этих воспоминаний весной 1946 г. в Париже сообщалось в советской печати: