Что вдруг

И слова, слетавшие с эстрадки, обретали полноту кабаретного бытия, когда их парировали из-за столика, как «Роза в Одессе живет!» в ответ на «Не тянися весною за розой…». В этом отклике из зала, в этом стиховом мини-диалоге тот же принцип, что в великих стихотворениях серебряного века, написанных вдогонку звучавшим под сводами погребка стихам, как в мандельштамовском «Мы напряженного молчанья не выносим…» – ответе на декламацию Владимира Пяста, оглашавшего стихи Эдгара По в пронинском заведении (и так великий американец становился незримым посетителем труднодоступного ночного кабаре, как, согласно любезной сердцу Пяста легенде, веком ранее он был анонимным клиентом санкт-петербургских кабачков²⁸), или как в ахматовском «Косноязычно славивший меня…», подхватывающем стихотворные славословия Владимира Шилейко с «края эстрады» (где «косноязычие» не только высокое, Моисеево, но и почти обязательная, в известном смысле ритуальная стихотворная сумятица, вносимая «собачниками» в свои импровизации). И наоборот, прочитанное автором за столиком Мариэтте Шагинян гумилевское «Если встретишь меня, не узнаешь…» («В той пустыне, где горы вставали, как твои молодые груди») вызвало на собачьей эстраде бретёрское стихотворное послание талантливого завсегдатая Александра Конге («Разве эти нежные груди ты увидишь во сне бесцветном?»)²⁹. Да и все бурлескное речетворчество «Собаки» целиком было ответом с подземного столика на голоса, изливавшиеся с башен (эту полемическую вертикаль обыгрывал в своем стихотворном тосте Сергей Городецкий —

В тебе сильней, чем в храмах
Искусства площадных,
Уютно и упрямо
Горит огонь хмельных!
Собака дорогая!
Под землю ты зовешь —
Сама того не зная,
На небо уведешь!)³⁰

,

и в первую очередь – в хронологическом смысле, в самые первые месяцы существования «Собаки» – на голос древлеторжественной меднокованной поэзии главного башенного насельника. По поводу вспыхнувшей накануне брады Вячеслава Иванова Алексей Толстой огласил в «Собаке» напичканную «ивановизмами» эпиграмму:

Огнем палил сердца доныне
И строя огнестолпный храм,
Был Саламандрою Челлини
И не сгорал ни разу сам.
Но только отблеск этот медный
Чела и лика впалых щек
Был знак, таинственный и вредный,
Тому, кто тайно души жег.
Но как Самсон погиб от власа —
Твоя погибель крылась где?
Вокруг полуночного часа
В самосгоревшей бороде³¹

.

Коронные номера символистских мэтров переиначивались по-собачьи. В мистерии-экспромте «День ангела Архангела Михаила» (сочиняли Петр Потемкин, Михаил Зенкевич, Михаил Лозинский, Николай Гумилев) Дьявол (которого Федор Сологуб вслед за народной частушкой рифмовал с «плавал») рассказывал:

А я под этим толстым дубом
До ночи взвешивал баланс,
А ночью плавал с Сологубом,
Из «Скорпиона» взяв аванс³²

.

Не избег косноязычной пародии и Блок – ему отвечали под гречаниновские «Вербочки»:

Девочки да мальчики
Собрались в подвальчике —
Время убивать.
Пить напитки винные
И биточки псиные
Вместе уплетать!
Дни тоски ненастные
Скитальцы несчастные
Коротают так.
Подвал наполняется,
Стаи всё сбегаются
Бродячих собак³³

.

Версификационная неуклюжесть, пробность и случайность подтекстовки, «рыбы» на сегодняшнем профессиональном жаргоне, обозначали ту самую границу быта и искусства, ахинеи и гармонии, на которой тщились обжиться «собачники». Границу эту обозначает совпадение необходимого и достаточного для искусства. На этом принципе возник и сам «Подвал Бродячей Собаки Художественного Общества Интимного Театра». Очевидец премьерной ночи вспоминал: «Но ко дню открытия всё необходимое было готово: были деревянные столы (посредине круглый, – белый), некрашеные, были с соломенным сиденьем стулья, сидеть на которых было весьма “неуютно”, висела “люстра” с тремя свечками в деревянном обруче, был даже “буфет”, где кипел самовар и лежала колбаса для изготовления бутербродов»³⁴.