Что за рыбка в вашем ухе? Удивительные приключения перевода

Давайте перенесемся в будущее и представим себе возвращение экипажа корабля из космического полета. Астронавты побывали на далекой, похожей на Землю планете, а теперь выступают на конференции в штаб-квартире НАСА. У них сногсшибательные новости. Планета KRX₂₉¹ обитаема, более того, у живущих там маленьких зеленых человечков есть собственный язык.

— Почему вы так думаете? — спрашивает журналист.

— Мы научились с ними общаться, — объясняет капитан.

— И что они вам сказали?

— Мы не можем вам этого сообщить, — хладнокровно парирует капитан. — Их язык совершенно непереводим.

Нетрудно предсказать, как отнесутся наши потомки к капитану и его команде. Астронавтов отправят на лечение от вызванного полетом помешательства, а если диагноз не подтвердится, сочтут лжецами или выставят на посмешище. Почему? Потому что если у обитателей далекой планеты есть язык и если астронавты его выучили, то они наверняка способны рассказать, что им говорили инопланетяне. Иначе быть не может, абсолютно непереводимые звуки не являются языком по одной простой причине: откуда нам знать, что это язык, если мы не можем сделать хотя бы приблизительный перевод с него?

Конечно, существуют промежуточные и спорные позиции. Не все высказывания можно перевести, даже если мы точно знаем, что они сделаны на каком-то языке. Египетские иероглифы оставались нерасшифрованными, пока два блестящих лингвиста Томас Юнг и Жан-Франсуа Шампольон с помощью розеттского камня не разгадали их тайну. Вообще говоря, мы не можем переводить с языка, которого не знаем. Но, утверждая, что сообщение составлено на каком-то языке, мы тем самым постулируем, что, имея надлежащие знания, его можно перевести{82}.

Перевод опирается не на предположение, что невыразимое теряется при некоем акте межъязыкового посредничества, например при переводе поэзии, а на то, что невыразимое не имеет отношения к актам коммуникации. По мнению философа Джеррольда Катца, любую человеческую мысль можно выразить предложением на любом естественном языке, а все, что может быть выражено на одном языке, может быть выражено и на другом. А то, что не может быть выражено ни на каком человеческом языке (мнения относительно того, являются ли подобные вещи воображаемыми или существуют на самом деле, расходятся), лежит за пределами перевода и, по мнению Катца, вообще за пределами языка. Это — его принцип выразимости. Одна из истин о переводе — одна из истин, которым нас учит перевод, — состоит в том, что выразимо все.

В особенности поэзия. В Америке и Великобритании полно поэтических журналов, и каждый год небольшие издательства печатают сотни книжечек переводной поэзии. Современная армия поэтических переводчиков-любителей поддерживает жизнь поэзии. Благодаря им поэзия не исчезает, а появляется.

Для любого из нас то или иное стихотворение может быть настолько личным и уникальным, что это невозможно будет выразить; но очевидно, что проблема невыразимости идей гораздо естественнее возникает совсем в другой области. На глухую стену, воздвигнутую невыразимым, мы наталкиваемся не при восприятии гениальных творений, а при общении с себе подобными.

В ходе короткой поездки в Южную Америку Ромен Гари подобрал семиметрового питона, назвал Пит-Удушитель и подарил частному зоопарку в Калифорнии. Живя в качестве генерального консула в Лос-Анджелесе, Гари навещал Пита в его вольере.

Мы долго смотрели друг на друга — оцепенело, с безграничным изумлением. Ни один из нас не был в состоянии дать даже слабое объяснение тому, что с нами происходило, или передать другому возникавшие у него проблески понимания. Оказаться в коже питона или, наоборот, человека — перевоплощение столь ошеломляющее, что взаимное смятение соединяло нас поистине братскими узами[79]{83}.