Что за рыбка в вашем ухе? Удивительные приключения перевода

Лондонцев, умеющих здороваться на каком-либо из языков живущих в Арктике иннуитов, можно, скорее всего, пересчитать по пальцам одной руки. Но в любой компании жителей этого или любого другого города наверняка найдется человек, который скажет: «В эскимосском сто слов для обозначения снега». Великий эскимосский словарный обман был разоблачен много лет назад{86}, но продолжает занимать прочное место в ряду популярных мифов о языке и переводе. С точки зрения переводоведения интересно не то, почему это миф, а то, почему люди в него так прочно уверовали{87}.

Защитники этой утки, похоже, полагают, что лексический запас языка отражает среду обитания его носителей. Как общее соображение о языке это звучит вполне правдоподобно — языкам свойственно содержать слова, нужные его пользователям, и не содержать слов для обозначения неведомых пользователям вещей. Но байка про эскимосский утверждает большее: якобы язык и культура так тесно между собой связаны, что, по сути, являют собой единое целое. «Эскимосский язык» и «заснеженный мир эскимосов» зависят друг от друга. А это совершенно иное утверждение, и именно оно лежит в основе споров о переводимости разных языков.

Открытие и понимание того, что делает разные языки разными, но и объединяет их, имеет интересную современную историю. На лекции по индийской культуре, прочитанной в Лондоне на заседании Азиатского общества в 1786 году, английский судья, работавший в Бенгалии, высказал утверждение, которое перевернуло давнишнюю уверенность в превосходстве языков «цивилизованного» Запада над малыми наречиями остального мира:

Независимо от того, насколько древен санскрит, он имеет удивительную структуру; более совершенный, чем греческий, более богатый, чем латынь, и более утонченный, чем любой из них, он несет в себе столь близкое родство с греческим и латинским языками как в глагольных корнях, так и в грамматических формах, что оно не могло сложиться случайно; родство настолько сильное, что ни один филолог, займись он исследованием этих языков, не сможет не прийти к выводу, что все они возникли из одного общего источника, быть может, уже не существующего. Есть сходное, пусть и не столь убедительное основание полагать, что и готский, и кельтский языки, хотя они и смешаны с совсем иными наречиями, имеют то же происхождение, что и санскрит; к этой же семье языков можно было бы причислить и древнеперсидский язык{88}.

Это выступление принято рассматривать как пистолетный выстрел, давший старт захватывающей гонке, которая продолжалась значительную часть XIX века. В ходе этой гонки составлялась карта всех языков мира и выяснялись их взаимоотношения, строились генеалогические деревья, в основе каждого из которых лежал единый прародитель. Но даже в Старом Свете нашлись языки — например албанский — вообще без близких родственников, и один из них оказался большой занозой. Баскский язык, на котором говорят на севере Испании и на юго-западе Франции, настолько отличался от всех остальных, что не вписывался ни в одну «семью». Вильгельм фон Гумбольдт, старший брат известного путешественника Александра фон Гумбольдта, выучил этот странный язык и составил его грамматику{89}, создав тем самым интеллектуальные орудия, которые в упрощенной форме и привели к возникновению Великого эскимосского словарного обмана.

Фон Гумбольдт был поражен не столько количеством баскских слов для обозначения разных вещей, сколько крайне своеобразной структурой языка. Ему казалось, что грамматика баскского — ядро и одновременно зеркало баскской культуры. Это наблюдение было обобщено до теории: благодаря различиям в формальных свойствах языков каждый язык открывает путь в особый ментальный мир{90}. Баскский не может быть «сведен» к французскому, немецкому или еще какому-то языку. Он — это он, воплощение и причина «баскскости». Разные языки — это разные миры, считал фон Гумбольдт, и изобилие существующих на Земле языков следует рассматривать как сокровищницу, где хранятся орудия для различных способов мышления.