Что за рыбка в вашем ухе? Удивительные приключения перевода

Однако ускорение исследования языкового многообразия в XIX веке заставило задуматься: чем языки менее развитых народов отличаются от «цивилизованных» языков? Греки породили Платона, а хопи — нет. Значит ли это, что так называемые примитивные языки не подходят для высоких мыслей? Или же именно отсутствие цивилизации привело к сохранению нелогичности и чужеродности примитивных языков? Гипотеза фон Гумбольдта о неразрывной связи между языком и ментальностью позволяет обосновать оба подхода. Есть ли у языков «коренного населения» какие-то общие особенности, которые выделяют их в класс, отличный от тех немногих языков, на которых говорят цивилизованные народы мира? Если да, то какие?

Исследователи-лингвисты верно подмечали, что языки народов, проживающих в экзотических, с их точки зрения, местах, содержат уйму слов для экзотических вещей и отражают тончайшие различия между видами животных, растений, орудий и ритуальных предметов. Однако этот перекос — упор на местную специфику — наблюдался просто потому, что исследователям в первую очередь хотелось узнать, как называются все эти странные предметы из незнакомой для них среды. Описания так называемых примитивных языков в основном состоят из списков слов, раздобытых у устных переводчиков или составленных путем указывания на предметы с вопросом «Как это называется?»{93}. Но в языках этих далеких культур, казалось, отсутствовали слова для таких понятий, как время, прошлое, будущее, язык, закон, государство, правительство, флот или Бог. Например, в языке трике, одном из языков Мексики, нет слова для обозначения чуда — только специальные слова для исцеления больного, расступившегося моря и так далее{94}. Поэтому на такие языки трудно было перевести бо́льшую часть того, что хотела сообщить их носителям колониальная администрация или миссионеры. Как даровать этим странным людям блага цивилизации, если на их языках невозможно выразить цивилизованные понятия? Точнее говоря, сложность выражения абстрактных идей западного типа на многих языках коренных американцев и африканцев, казалось, свидетельствовала о том, что способность абстрагироваться играет ключевую роль в развитии человеческого мышления.

У дикарей бывает по двадцать различных слов для обозначения процесса разрезания конкретных предметов без одного общего слова для разрезания; у них может быть множество названий для различных птиц, рыб и деревьев и не быть общих эквивалентов для слов птица, рыба и дерево{95}.

Конкретность языков незападного мира представлялась не просто отражением более низкого уровня цивилизованности говорящих на них народов, но основной причиной их отсталости. К началу XX века избыток конкретных существительных и недостаток абстрактных считались типичными характеристиками «примитивных» языков.

Вот что люди на самом деле имеют в виду, когда повторяют байку об эскимосских названиях для снега. Изобилие в эскимосском конкретных терминов отражает отсутствие у его носителей ключевого свойства цивилизованного мышления — способность рассматривать предметы не как уникальные объекты, а как представителей некоего общего класса. Мы понимаем, что все виды снега — мягкий снег, мокрый снег, сухой снег, пороша, тающий снег, лед, шуга, снежная крупа, грязный серый снег, грязный коричневый снег, сугробы, нанесенные ветром, сугробы, сделанные человеком, снежные обвалы и лыжни, вот всего лишь четырнадцать разных видов — это разновидности одного и того же явления, которое мы называем снегом. А «эскимосы» видят разновидности, но не класс. (Это не относится к настоящим иннуитам, только к эскимосам, фигурирующим в Великом эскимосском словарном обмане.)