Что за стенами?

И вот сошлись они посреди комнаты — правый и неправый. Один — щупловатый, невысокого росточка, но он любил. А другой был могуч, ручищи, как кувалды, но… Сергей не стал терять времени на разговоры, благо опыт у него уже какой-то накопился. И уж если помирать, так разве слаще, чем такую, смерть сыщешь? Ведь она сказала: «Сереженька, милый!» И ведь она смотрит на него. И Сергей ударил. Это неправда, что хлипкие да невысокие несильным обладают ударом. Все это чепуха — все эти теории о весе тела, помноженного на силу удара. Одна есть истина, когда речь не о спорте идет, а о серьезном, о возмездии. Истина эта — гнев праведный. Сергей ударил и в ответ получил. Снова ударил и снова получил. Упал и поднялся. Снова ударил и снова упал. И снова поднялся. Вот и смерть пришла. Нет, смерть слабых выбирает, и Сергей ей был неподвластен. Он падал и вставал, он отлетал к стене и снова шел вперед. Он уже почти ничего не видел. Только видел, куда бить. Это он видел. И он бил, бил, не ведая страха, не слыша боли. И вдруг мишень ненавистная, эта рожа оскалившаяся, сгинула. Он бежал, подлец, он не выстоял. Вот вам и вес тела, помноженный на силу удара!..

И Сергей тогда пошел прочь из этой комнаты. Девушка звала его, окликала, ласковыми словами звала. Он не слышал ее. Он и не видел почти ничего, но был он счастлив, и умирать ему больше не хотелось.

Вот и вся история. Хотите верьте в нее, хотите — не верьте. Мне рассказывали ее надежные люди, и я им верю. Да и Сережу я потом видел всего в синяках. Был он весел, держался молодцом.

ПЕРЕД ЭКРАНОМ

ОН ПОЧТИ ВСЕГДА останавливался в гостинице «Москва». Даже когда был безвестным актериком, ленинградским театральным актериком, ходившим в кепочке финского образца и в продувном пальтеце, будь то ростепель или стужа. Так повелось, что ему почти всегда давали номер в этой первостатейной гостинице, хотя никакой, конечно, брони у него не было. А что было? А была улыбка, его, Сереги Чуклинова, улыбка, от уха до уха, знаменитейшая его улыбка, простецкая, доверчивая, от души, которая безотказно добывала ему роли «друзей первых героев» и всех этих заводил на стройке, на лесоповале и прокладке газовых магистралей, когда убийственный хлад или убийственный зной, а надобно — душа велит — улыбаться, вот именно от уха до уха. А говорить ничего не надобно. Разве что одну какую-нибудь залихватскую фразочку, одну-единственную на весь спектакль. Что-нибудь вроде: «Ух ты!» или: «Ох ты!» Или еще: «Ну, девчата, крепись! Мороз-воевода дозором…» И все, вся роль. И год за годом так, с той поры, как был взят в театр, по окончании театрального училища. Не какого-нибудь там, а Щепкинского. Вот судьба.

Но номер в гостинице «Москва», номер на одного, ему почти всегда давали. И это было доброй приметой на земле московской, это всегда выправляло его настроение, в какой бы хмури он ни приезжал в Москву. А он приезжал в столицу довольно часто. Все для того же, чтобы улыбнуться в каком-нибудь фильме от уха до уха, по-простецки эдак, по-свойски, и чтобы вымолвить одну-другую реплику на весь сценарий: «А ну, девчата!..» Или там: «Во дает, во наяривает — мороз… жара… пурга… сушь…» Стихия определялась в зависимости от времени года, от выбора натуры.

Да, номер давали. Если, конечно, не было сессии или уж очень представительного симпозиума. Тогда давали койку. Ему, безвестному, в утлом пальтишке, ему на дверь не указывали, почти никогда не знал он тут отказа. Уважали? А за что? Жалели? Да не может быть! Даже в пот бросило от этой мысли. Привыкли? Улыбка покоряла? Эта простота в ней, бесшабашность, бесхитростность?

Как бы там ни было, за то ли, за иное ли, но номер давали. А вот сегодня он встретил отказ. И даже в койке отказали. И даже не обнадежили, что через час там, через другой… А ведь в городе не было ни сессии, ни международного симпозиума, гостиница вовсе не трещала по швам.