Чтоб услыхал хоть один человек

Логос – не чувство, не интеллект, не воля, а нечто представляющее собой высшую мудрость. Так называемое зло делает мелкими действия, следующие логосу. Становится чем-то расплывчатым, уходящим от практики. Становится некоей общей идеей. Иногда у меня возникает ощущение, будто кровь в моих жилах циркулирует в такт движению звёзд. Подобное чувство должны испытывать люди, начавшие заниматься астрологией.

Не касаться этого нельзя. Буду я писать об этом или нет, но не касаться этого нельзя.

Только в связи с этим искусство впервые приобретает смысл. Я вспомнил твои слова: «Самое высшее искусство – это то, которое заставляет почувствовать Wissen[148]» – и понял, как далеко ты ушёл от меня вперёд.

Требовать веры в бога не нужно. Именно отождествление веры с жалким образом бога вызывает споры о его существовании. Если я во что и верю, то в искусство. Экзальтация, испытываемая теми, кто верит в бога, думаю, нисколько не уступает экзальтации, даруемой любой другой верой.

Счастлив тот, кто подобно мастеру, воплощающему в жизнь свой новый замысел, посвятил себя искусству.

Кое-кто говорит о самоутверждении, причём самоутверждении без особых усилий. А я вижу себя стремящимся к самоутверждению путём неустанного воплощения в жизнь всё новых и новых замыслов.

Нет никакого удовольствия оглядываться на себя, мечтателя. Хочется даже зажмуриться. Но другого пути нет. Можно ли наливать в бочку сакэ, предварительно не проверив, порожняя она или нет? Но заниматься этим и неприятно, и грустно.

Когда смотришь на мир, утверждая себя как нечто неприятное, не можешь не испытывать отвращение и подавленность, хоть и небольшую, но всё же подавленность.

Мне грустно.

Сегодня мне кажется, что в годы нашей учёбы в первом колледже ты тоже бывал грустен.

Я не хочу сказать, что ты был тогда таким же, как я сейчас. Просто я не понимал того, что ты говорил. Никогда не понимал.

Я стал одним из участников журнала «Синситё». И не потому, что жажду печататься именно сейчас, а потому, что мне будет это полезно для подготовки к тому, чтобы печататься в будущем. Я думаю, это верно, что человек и его самовыражение – нерасторжимое целое. Мне не хочется иметь скрипку с оборванными струнами. Я стремлюсь связать их.

Перевёл новеллу Анатоля Франса. Я в отчаянии от того, что перевод мой очень слаб, от того, что я самый неумелый из всех участников журнала.

Мы, разумеется, единомышленники, но шагаем по-разному. Рано или поздно разойдёмся, наверное.

Последние два-три месяца веду какую-то сумеречную жизнь. Живот всё время болит. Уж не потому ли, что голова занята всякими мыслями. По той же причине не писал ничего, кроме новогодних поздравлений. Так что прошу простить меня за молчание. Наверное, ем слишком много нори. Но пусть лучше я умру от какой-нибудь желудочной болезни, чем перестану есть нори, честное слово.

Ты, наверное, занят, но всё равно пиши мне иногда. Я тоже много занимаюсь, и сегодняшнее моё письмо – выдержки из дневника. Прости за ребячество. (…)

ПИСЬМО ФУДЗИОКЕ ДЗОРОКУ

6 марта 1914 года, Дзуси

Полуостров Миура превзошёл все мои ожидания. Зеленеющие поля овощей и хлеба. Видна Фудзи. До Мисаки я добрался поздно вечером. Фонари в Сирогасиме горели тусклым зеленоватым светом. Стлался лёгкий туман. Привет Икаве-куну.

Акутагава-сэй

ПИСЬМО ЦУНЭТО КЁ

10 марта 1914 года, Синдзюку

Мэтр, благодарю, что по первой же моей просьбе прислал Йейтса. Мы все благодарны тебе за киотоские сладости.

Я собирался сразу же написать, но тут неожиданно умер приказчик, и я совсем закрутился. Ты должен был его знать – это тот самый старик, который работал в нашей лавке (в Синдзюку). Помнишь, Нарусэ позвонил как-то, а тот отвечает ему: «Корова умерла».

У него случилась закупорка аорты – после приступа он прожил всего минут пятнадцать. Мне невыразимо жаль его ещё потому, что всё произошло при мне: он рассказывал служанке о только что открывшейся выставке годов Тайсё. Я почувствовал себя ужасно, когда увидел, как он бледнеет от ушей ко лбу, ото лба к глазам (подобно тому, как пелена снега заволакивает только что залитые солнцем поля и горы). Лицо его покрылось потом, будто его облили водой. Он что-то прошептал хриплым голосом. В углах рта появилась кровь.

Сегодня шестичасовым поездом мы отправили тело покойного на родину. Второго и третьего мы не спали ни минуты, глаза у всех у нас опухли от бессонницы и слёз. Маленькая лавка, на стене которой висит конторская книга и стоит исцарапанная конторка, стала вдруг пустой и огромной.

Эта неожиданная смерть заставила меня подумать о том, что вся мораль, все законы вращаются вокруг центра, которым является смерть. Родственники, приехавшие, чтобы увезти останки, рассказали, что в их доме незаведённые часы неожиданно стали бить как раз в ту минуту, когда он умер. А перед самым рассветом перед их домом упала на землю мёртвая птичка. Мать, тётка и служанка с ужасом слушали эти рассказы.