Чудеса магии

Я не сумел ему сразу на это ответить, да и кроме того мне было бы трудно логически развить столь запутанную тему на монгольском языке, которым мы пользовались в целях взаимного понимания, и поэтому предоставил ему торжествовать. Но внутренно я не мог достаточно наудивляться умственной ловкости этого полудикаря с его косыми калмыцкими глазами и грязной овечьей шкурой со стоящей дыбом шерстью. Есть нечто странное в этих горных азиатах — снаружи они походят на животных, но стоит коснуться их души, как перед вами появляется философ.

Я снова вернулся к исходному пункту нашего разговора: «Ты, значит, думаешь, что «дугпа» не покажет мне своего искусства оттого, что отклоняет от себя ответственность?»

«Наверно не покажет».

«Однако, если бы я принял на себя эту ответственность?»

В первый раз с начала нашего знакомства тибетец утратил самообладание. Беспокойство, с которым он едва мог совладать, отразилось на его лице. Выражение дикой, необъяснимой для меня жестокости сменялось коварным ликованием. В течение многих месяцев нашей совместной жизни мы часто целыми неделями глядели в глаза смертельным опасностям всякого рода, переходили через ужасные пропасти по колеблющимся бамбуковым мостикам шириной в человеческую ступню, так что у меня от ужаса переставало биться сердце, и путешествовали по пустыням, почти умирая от жажды, но никогда еще он ни на одну минуту не терял душевного равновесия. А теперь? Какова могла быть причина того, что он вдруг пришел в такое сильное волнение? Я убедился по его виду, что в его мозгу мысли гнались одна за другою.

Отведи меня к «дугпе», и тебе дам хорошее вознаграждение», — сказал я ему поспешно.

«Я подумаю об этом», — сказал он мне наконец.

. . . . . . . . . . . .

Еще была глубокая ночь, когда он разбудил меня в моей палатке и сказал, что он готов исполнить мое желание.

Он оседлал двух наших косматых монгольских лошадей, ростом не больше крупной собаки, и мы поехали.

Люди моего каравана спали крепким сном близ тлеющих костров.

Прошло несколько часов, но мы не обменялись ни единым словом; своеобразный мускусный запах, выделяемый тибетскими степями в июньские ночи, и однотонный шелест дрока, раздвигаемого ногами наших лошадей почти одуряли меня, так что я, желая бодрствовать, должен был неотвратимо глядеть на звезды, которые в этой дикой, горной стране имеют в себе нечто пылающее, вспыхивающее словно горящие клочки бумаги. От них исходит возбуждающее влияние, наполняющее сердце тревогой.

Когда утренний рассвет взобрался на горные вершины, я заметил, что глаза тибетца были широко раскрыты и, не мигая, все время глядели в одну точку на небе. — Я увидел, что он был в духовном отсутствии.

Я спросил его несколько раз, знает ли он настолько местопребывание «дугпы», что не нуждается в отыскивании дороги, но не получил от него никакого ответа.

«Он притягивает меня, как магнит железо», — пробормотал он наконец, еле шевеля языком, словно во сне.

Мы не останавливались на отдых даже в полдень, он снова и снова молча подгонял свою лошадь. Я должен был не слезая с седла, съесть захваченные с собою несколько кусков вяленой козлятины.

Вечером, огибая подножие голого холма, мы остановились вблизи одного из тех фантастических шатров, какие иногда приходится видеть в Бутане. Они черны, остроконечны, внизу шестиугольны с раздувающимися кверху боками и стоят на высоких подпорках, напоминая таким образом гигантского паука, касающегося брюхом земли.

Я ожидал, что встречу грязного шамана со всклокоченными волосами и бородой, одно из тех сумасшедших или эпилептических существ, которые часто встречаются среди монголов и тунгусов, опьяняются настойкой из мухоморов и затем воображают, что видят духов или же выкрикивают непонятные пророчества; вместо этого передо мной неподвижно стоял человек, добрых шести футов росту, удивительно худощавого телосложения, безбородый, с лицом оливково-зеленоватого оттенка — такого цвета, которого я еще не видал ни у одного живого человека, с косыми, неестественно широко расставленными глазами. Тип какой-то мне совершенно неизвестной человеческой расы.

Губы его, гладкие, словно кожа лица, точно из фарфора, были ярко-алы, тонки, как острие ножа, и так сильно изогнуты — в особенности у далеко отстоящих углов рта, — что на них словно застыла беспощадная усмешка, и казались при этом нарисованными.

Я не мог долго отвести взора от «дугпы» и, вспоминая все теперь, готов почти признаться, что чувствовал себя ребенком, у которого захватывает от ужаса дыхание при виде внезапно выпорхнувшей из темноты ужасной маски.

На голове «дугпа» носил плотно прилегающую ярко-алую камилавку; одет он был в доходящую до лодыжек дорогую шубу из собольего меха, окрашенного в оранжево-желтый цвет.

Он и мой спутник не сказали друг другу ни слова; и предполагаю, что они объяснились тайными знаками, так как, не спрашивая о моих намерениях, «дугпа» внезапно обратился непосредственно ко мне и сказал, что готов показать мне все мною желаемое, если только я определенно возьму на себя ответственность за это, даже не зная, в чем она состоит.