Чудесная страна Алисы

— Есть, — уверенно перебил мужчина, — он у всех есть. — И медленно, не спуская глаз с ее лица, проговорил: — Ты знаешь, Женька… — как всегда при упоминании умершей жены, он стал серьезен, и глаза его подернулись хмарью. — Она Антошку очень любила — старшего моего. Вот Дашку — ее не так. А в Антоне прямо души не чаяла. Его мать даже ревновала слегка, все насмехалась. А Женька, — он грустно улыбнулся, — не замечала. Вот умная же была женщина, кандидат наук. А тут, — и пожал плечами, — мозги не работают уже. Обо всем забывала. Он у нас на каникулах жил, ну недолго, недели по две. Так она весь год к его приезду подарки собирала — готовилась. Столько одежды ему покупала — на роту, — рассмеялся он очень хриплым надтреснутым смехом. — Очень расстраивалась, когда с размером не угадывала. Мальчишки, они, знаешь, растут быстро. — Посмотрел на Ольгу и, наверное, сам испугался ее странного затвердевшего лица, потому что вдруг сконфузился, принялся извиняться: — Прости, я, наверное, не в свое дело лезу. Это вообще меня не…

А та вдруг посмотрела куда-то на стену за его плечом, опустила голову на руки и принялась судорожно, истерически смеяться. По пальцам потекли слезы.

В углу, не отрывая от пола пухлого зада, сочувственно завыла Дыня.

— А ну-ка немедленно перестань плакать, — сказала Алиса.

Себе Алиса давала иногда неплохие советы. Жаль, что не всегда к ним прислушивалась. И то слушалась себя, то нет. А бывало, и спорила сама с собой, а то и драла себя за уши. Она просто обожала сама себя раздваивать.

— Но только не сейчас. Мне непременно, во что бы то ни стало надо понять, что я такое! — воскликнула Алиса и снова заплакала.

И так она плакала и плакала, пока вокруг ее ножек не образовалась целая лужа, а башмачки ее не скрылись в волнах.

Но вот странно! Чем больше слез она проливала, тем светлее становилось вокруг!

Тогда Алиса поплакала еще немножко. А потом еще немножко. И тут, неожиданно для себя самой, снова увидела Прекрасный Сад!

И как она раньше-то не заметила? Ведь дверца-то прямо перед ней — только руку протяни!

20

* * *

Москва большой, длинный, мучительный город. В Москве, на счастье, многокилометровые пробки. Свирдлов смотрел в окно тяжелым, каким-то отекшим взглядом. На родные улицы, на толпы людей, спешащих по делам, толкотливые неуклюжие скопления машин. Город жил своей привычной размеренной жизнью.

А привычной жизнью Свирдлова была пьяная дочь на заднем сиденье машины.

Сердце отпустило, тяжелая боль за грудиной утихла — будто поняла, что сейчас не время. Хотя Эльвире-то, наверное, все равно, есть отец или нет, здоров или болен. Не все равно только ему. Потому что однажды, когда стискивающая боль обернется еще одним инфарктом и Свирдлова не станет — не станет и Эльвиры.

— Ты хоть понимаешь, — говорил он глухим, каким-то пустым голосом, — чего мне стоило тебя найти? Что я неделю бегаю по твоим поганым приятелям, — буднично, будто только для того, чтобы разбавить тишину. — Самая последняя шобла, мерзота — все эти твои друзья. Ты всю гниль собираешь вокруг себя. — Эльвира не слушала — поначалу она скулила, ныла, ругалась и проливала слезы. Теперь спала. И машину заполнял тяжелый смрад ее дыхания. — Ты хоть понимаешь, — а у Свирдлова тяжело тряслись руки, — что сдохнешь без меня?

Эльвира спала непробудным сном. Петр Иннокентьевич слышал ее хрипящее дыхание, ощущал, как острый запах перегара смешивается с амбре кислого, старушечьего пота. Будто тяжело предсмертно больна была дочь, а не он.

И со всей очевидностью понимал, что уже поздно. Поздно искать в ней ту маленькую девочку. Прелестной Элечки с косичками давно уже нет и больше никогда не будет. Она взрослая. Вот такая, какая есть.

И, как ни тяжело, нужно себе в этом признаться. Чья тут вина и почему так получилось — вряд ли кто способен теперь разобрать. Может, закралось что-то такое, бракованное в гены. Какая-то маленькая ошибка природы, сбой. Выпитая во время беременности чашка кофе, перебежавшая дорогу черная кошка, мимолетный, едва уловимый испуг… Или ошибся где-то в воспитании он сам. Не понял, не осознал. И остались детские, полузабытые обиды, отразилась неуместная, временами проявляемая строгость. А может, всему виной та самая бесконечная безоглядная любовь отца, баловство.

Но его Эльвира теперь — вот это. Пьяная хабалка без стыда и совести. Поверхностная, никчемная, беспутная дрянь. Для которой бесполезно и не нужно искать какие-то оправдания. Но которую уже никогда нельзя будет бросить, от которой не отмежеваться. Она крест Свирдлова на всю жизнь.

Ведь он заботился об Эле с того дня, когда она появилась на свет. Маленький красный орущий комочек. И будет заботиться, пока не умрет.

Свирдлов остановил машину у дома, заставил себя заглушить двигатель, ступил на тротуар. Снова, на этот раз едва уловимо, дало о себе знать больное сердце.

Он открыл заднюю дверь и принялся вытаскивать тяжелое в забытьи, вязко-отекающее в руках тело дочери. Ее бледная кожа на свету казалась тусклой, как у трупа. Петр Иннокентьевич, сделав над собой усилие, поднял девушку на руки и распрямился.