Чудесное мгновение

Степан Ильич, переночевав у друга, наутро ушел обратно в Пятигорск. А еще через два дня — началось. Нургали стал обходить дворы со своими ключами у пояса, с бумагою в руках. Он оглашал списки и суммы взносов, записывал, что такой-то дал бурку, а такой-то седло, а такой-то — деньгами. Работа была нелегкой, всякий норовил подсунуть что-нибудь похуже. Но это занятие пришлось по душе Нургали не меньше, чем харчевня. Он даже задумал приобрести кинжал — что за кассир без кинжала? — но хороший кинжал нынче стоил дороже коровы, и Нургали ждал, что ему навесят кинжал казенный, а то даже и шашку.

Он исполнял роль толкача и счетовода, а размеры взносов определял сам Гумар, которого обвести вокруг пальца было нелегко.

— Я тебя заставлю носом пахать землю! — слышался бас Гумара то на одном дворе, то на другом, где хозяин медлил со взносом.

И смотришь, через день-два недоимщик тащится в правление. Касса пополнялась.

Нургали только и делал, что открывал и закрывал «государственный сундук», наполняя комнату звоном. И по-прежнему эта мелодия восхищала кабардинцев и даже служила некоторым утешением для бедняков, которые доверяли сундуку свои взносы.

Чуть ли не каждый день Гумар ездил теперь в усадьбу Шарданова; по слухам, со дня на день ожидался все-таки приезд полковника Клишбиева и самого князя Шарданова Берда, а пока там поселился адъютант Шарданова — молодой ротмистр и воинский писарь из Нальчика — тот самый, что был известен кабардинцам по приемной начальника округа.

Ротмистр в свою очередь наведывался вместе с писарем к Гумару, контролировал и старшину и нового кассира. Наконец был объявлен ремонт лошадей, и по этому поводу Еруль объехал на своей кляче не только Шхальмивоко, но и все соседние аулы.

КОНСКИЙ РЕМОНТ

В назначенный день с раннего утра лужайка перед правлением оживилась. Сюда то и дело выезжали всадники, ведущие за собой неоседланную лошадь. Многие лошади были нагружены бурками. На ишаках, впряженных в двуколки, привозили седла и сбрую. Слышались скрип колес, понукание погонщиков и залихватские гортанные возгласы всадников, набивавших цену на свой товар. Пыль стояла завесой. Женщины платками, а ребятишки рубашонками обтирали все ближайшие плетни.

Опять на лужайку перед крыльцом был вынесен стол, за которым разместились на этот раз с листами бумаги военный писарь с ефрейторскими нашивками на погонах и Нургали, все-таки раздобывший где-то кинжал, а заодно и кабардинскую папаху. Перед Нургали на столе аккуратными пачками были разложены банкноты — и старые, «царские», и «керенки», и выпущенные Терским правительством, и какие-то «ростовские»… Никто не знал истинной цены этим деньгам, но расчет шел в рублях, и Нургали имел указание от господина ротмистра выплачивать назначенные суммы бумажками из всех стопок. От сознания своей высокой роли и от волнения Нургали уже успел спустить семь потов, раскраснелся, то и дело утирал нос обшлагом ветхого бешмета, но управлялся с делом довольно уверенно.

Господин ротмистр и Гумар в праздничной черкеске и с дорогим кинжалом на поясе осматривали и оценивали товар и, поладив с продавцом, отправляли его к столу, крикнув: «Принять кобылу! Выдать сто рублей!» Или: «Принять две бурки! Выдать шестьдесят рублей!»

Обе стороны — продавцы и покупатели, — разумеется, ловчились перехитрить друг друга — без этого нельзя! — а особенно неистовствовал Гумар. Ротмистр держался как-то хмуро и молчаливо, лишь иногда произнося решающее слово: «Бери!» или наоборот: «Отставить, не пойдет… Не дам и сорока…»

Среди конников были и такие, которые приехали только затем, чтобы показать свою статную лошадь, похвалиться ею. Они назначали заведомо преувеличенную сумму, хорошо зная, что старшины столько не заплатят. Погарцевав на виду у людей, насладившись молчаливым одобрением знатоков, такой джигит уступал место другому честолюбцу. И впрямь — на иного всадника любо было посмотреть, так что даже в глазах ротмистра зажигалось восхищение. Но случалось и так, что иной ловкач упорно старался продать своего коня, может быть даже не лишенного стати, но из тех, о которых говорят: гнедой, да пустой, — то есть не резвый, не сильный. Нет, на таком не поскачешь в атаку. Не кавалерийский конь! Ротмистр сразу показал, что он понимает толк в лошадях.

Тут и Гумар отступал, даже в тех случаях, когда ему хотелось бы поладить с хозяином, от которого обещан был добрый куш. Так, например, не удалось Мусе продать свою серую лошаденку, о чем был у него сговор с Гумаром.

— Веди свою кошку обратно, — буркнул ротмистр.

И, напротив, офицер долго восхищался караковым жеребцом, горбоносым, сухим и рослым, на котором гарцевал перед толпою молодой джигит из аула на Кенже. Жеребцом восхищались многие. Только Муса, раздосадованный своей неудачей, бубнил:

— Да обратится на меня недовольство аллаха, если этому жеребцу меньше семи или даже восьми лет! А разве у него лошадиная морда? Горбоносый, как Нургали или Масхуд Требуха в Желудке…

На что Масхуд тут же ответил: