Чудодей

Ротмистр Бетц начал ругаться, совсем как у себя дома, когда находил, что ячмень для пива плохо переработан в солод.

— Это был карбид! Голову дам на отсечение! Началась суматоха, и пусть меня черт возьмет, если мы не сами себя обстреляли и обмарали!

Офицеры отстранились от грубого господина камрада. Нет, так забываться нельзя. Дело шло о чести всего штаба дивизиона. Доклад в штаб полка был изготовлен без участия ротмистра Бетца, а его мнение о ночных происшествиях не было принято во внимание:

«Нападение бандитского соединения численностью от ста до двухсот человек, вооруженных пехотными орудиями всех видов, вплоть до минометов, самодельных гранат и взрывчатки».

Когда донесение было оглашено, ротмистр Бетц, поблескивая стеклами пенсне, сидел на снарядном ящике в углу вагона, дымил короткой баварской трубкой с фарфоровой чашечкой, как маленький паровоз, бормоча себе под нос: «Десять бандитов, не более десяти бандитов, голову даю на отсечение!» Он был, пожалуй, прав, если его высказывание относилось к господам офицерам.

Между трупами солдат во втором вагоне лежал также труп бывшего каптенармуса фельдфебеля Маршнера, который в момент гибели находился в болезненном состоянии, а последние свои дни провел за мотанием шерсти, чтобы проникнуть в маленькие тайны дивизионного врача. Возможно, что когда-нибудь Маршнер вернулся бы в чине офицера в свою деревню и заставил бы своего соперника, богатея Дина, пожелтеть от зависти, но кто может разгадать замыслы судьбы? Маршнера застрелили из той самой дыры, в которой он хотел укрыться и куда он с перепугу и предосторожности ради бросил ручную гранату.

Его представления о мире и последовательности событий показали себя в последнюю минуту жизни несостоятельными. Когда он услышал свой собственный предсмертный крик, ему почудилось, что это крик молодой девушки. Сдавленный крик, так как рот девушки был забит сеном.

А война изменила свои цели. Она выползла из Германии для того, чтобы досыта нажраться жизненным пространством и взорвать тесные немецкие границы. Теперь шаг за шагом она возвращалась обратно и выплевывала наполовину переваренное жизненное пространство. А дальше что? Дело обстояло так: войну позвали назад, чтобы стянуть силы для нового скачка вперед. Скачок должен был привести к Уралу. Пожалуйста, это уже было нечто, от чего не откажешься. План был составлен. Фюрер-освободитель, а также провидение его подписали, однако провидение, казалось, закапризничало.

27 Станислаус прощается со своей лошадью, и его угоняют на счастливые острова Одиссея.

Остатки дивизиона расположились в маленьком греческом городке. Ждали резервов, пили греческое смолистое вино, играли в карты на драхмы и давали запаивать железные канистры. Канистры были набиты маслинами. Маслины отсылались в Германию. Неужели немецкие дети отказались от кубиков шпига и едят только маслины? Кубиков шпига больше не было. Детям пришлось привыкать к чужеземным маслинам.

Резервы прибыли. Это были загорелые робкие люди. Никто их не понимал! Разве они прибыли не из Германии? Они прибыли из Великой Германии. Это были «фольксдейче» из Боснии. Их называли «добровольной помощью». Но выглядели они скорее как «принудительная помощь».

Эскадрон пополнился и снова превратился в настоящий полночисленный эскадрон. Подневольные добровольцы приняли лошадей и вьючных животных. Ни одного немецкого солдата в должности конюха! Для чего же существуют вспомогательные народы? Немецкий солдат шествует с оружием.

Станислаус сдал свою лошадь. Это не то, что сдать в каптерку поношенные штаны. С первых дней в Карелии он ежедневно чистил животное, холил, а во время учений навьючивал. Он поил рыжую лошадку, приносил ей весной первые тонкие былинки, а напоследок вылечил от ожогов. Он ощущал шелковистый храп животного в своих ладонях и чувствовал себя сродни этому существу, которое вынуждено служить властолюбивому человеку. Теперь он стал одним из тех, кто не владел ничем, кому больше не о чем заботиться.

Под греческим небом Вайсблат снова пробудился и предался мечтам.

— Школьный восторг перед классикой! Слыхал ли ты когда-нибудь про Афину-Палладу? Наверное, нет.

— Я читал об этом, — сказал Станислаус.

— Когда?

— Когда занимался самообразованием.

Вайсблат посмотрел на Станислауса так, как люди, подобные ему, смотрят на того, кто никогда не пил шампанского, никогда не ел устриц.

— О мой учитель истории! Гимназия. Он пылал, когда описывал греческое небо, божественные рощи. Он говорил с пеной у рта. К концу вся кафедра заплевана.

— А он бывал в Греции?

— Нет. Вот это и есть восторг перед классикой!

Станислаус остановился у кухни, в которой жарилась рыба.

— Посмотри-ка!

— Да, да, рыба, жареная рыба, piscis, ага? — сказал Вайсблат, посмотрел на голые горы, поднял заклинающе руки и предался мечтам.