Чудовища, рожденные и созданные

В том-то и дело: я вообще не думала.

Ушла от Эмрика с Крейн, потому что мне было противно смотреть на их разочарованные физиономии.

Словно желать лучшей жизни – преступление.

– Если не пойдёшь со мной сейчас же, – продолжает Дориан, – я закричу и переполошу их всех.

Будь он проклят. Я уже и без того решила вернуться, но сомневаюсь, что Дориан поверит мне на слово. Он кажется достаточно непредсказуемым, чтобы в самом деле поднять крик.

Так что стискиваю зубы и следую за ним, сосредоточенно глядя под ноги и делая вид, что иду одна. Но в тот же миг, как мы выбираемся из паутины подворотен на проспект, Дориан произносит:

– Тебе не приходило в голову, что у тебя проблемы с управлением гневом? – Я резко останавливаюсь. Он бесстрашно продолжает: – Охота, вся эта борьба… Может, твой разум настолько извращён, что считает насилие единственным выходом?

Слова «гнев», «насилие», «извращённый разум» – из уст земельщика. Оружие, с помощью которого утончённое общество отправляет нас в утиль. Отправляет в утиль меня. Словно мой гнев – причина их превосходства надо мной.

– Конечно я злюсь. Но мой гнев не имеет ничего общего с яростью. – Моя речь ломаная. Слова – осколки того, что хочу сказать. Обугленные, как мой дом. – Я… мне… мне больно. – Дыхание перехватывает, но я должна произнести то, что хочу сказать. Даже не знаю, что именно. Но как Дориан смеет? Как он мог? Знает ведь, через что я прошла, и всё равно хочет ткнуть мне этим в лицо. – Я родилась среди гнева; живу с ним. Он повсюду. В том, как люди смотрят на нас. В том, как мы существуем. В том, как мы горим. Да что ты знаешь о моём гневе, Дориан Акаян?

– Знаю, что он куда сильнее, чем ты думаешь, – Дориан говорит чётко, осторожно. – Знаю, что всякая мечта, когда-либо тебя посещавшая, окружена им. И ты пребываешь в постоянном страхе, что он возьмёт над тобой верх. Поглотит надежду. – Лицо намеренно непроницаемо, словно он говорит с экрана или о чём-то, с чем знаком так близко, что речь звучит как заученная. – А ещё знаю, что, если не контролировать его, боль, или чем бы эта эмоция ни была, тебя уничтожит.

– Да что ты, – произношу я сквозь зубы, чтобы не дать словам перейти в слёзы. – А со своим несчастьем как справляешься? Не о своей ли ярости говоришь? Которая с тобой с детских лет.

Знаю: несправедливо заговаривать об этом сейчас, когда мы оба пришли к молчаливому соглашению делать вид, что никаких «нас» не было. Но ведь я права? Стремление Дориана к победе, его досада на меня, отказывающуюся уступить и подрывающую его шансы, его гнев – всё это проистекает из того, что Дориана воспитывали не столько как сына, сколько как бездушную машину.

Дориан смотрит на меня хмуро. Наверное, не знает что сказать.

«Видишь, каково это, когда твои мысли уводят у тебя без спроса, Дориан Акаян».

Но шорох и топот шагов позади нас заставляет обоих вжаться в стену. К нам приближаются голоса.

– Ковчевники… Если нас поймают… – Дориан бросает взгляд на тропинку, затем на меня. Он сокращает расстояние между нами так стремительно, что я лишь удивлённо выдыхаю.

– Что ты…

– Не шуми. Только так у них не возникнут вопросы, почему мы на улице в такой час.

Понимание окатывает меня как из ушата. Дориан стирает оставшийся клочок пространства между нами, прижимаясь ко мне всем телом. Мой изумлённый смех над его дерзостью обрывается жаром, просачивающимся внутрь. Ладонь Дориана скользит вокруг моей талии с той же лёгкостью, что и два года назад. Уверенно, словно там ей самое место. Он поднимает свободную руку, прикрывая моё лицо и подаваясь своим ближе.

Волосы падают ему на лоб. Мои руки тянутся и откидывают их назад, словно тело помнит, как должно отзываться. Движение отточено. Лицо Дориана поворачивается в моей ладони, будто само по себе. Мы оба замираем, осознав, что делаем. Марилени, почуявшие ловушку. Его горло двигается вверх-вниз, медленно-медленно. Я не смею шелохнуться.

За прошедшие два года он подрос. Но и я тоже. Каким-то образом мы сочетаемся теперь даже лучше, чем раньше. Мой подбородок достаёт ровно до изгиба, где шея Дориана переходит в плечо.

Сердце отчаянно бьётся в грудной клетке.

Так быть не должно.

– Нарываешься на неприятности с завидным постоянством, – произносит Дориан. Хрипотца его голоса щекочет мне горло.

– И прекрасно справляюсь с ними сама.

– Не в этот раз, звёздочка, – говорит он.

Я замираю в его объятьях не потому, что он сомневается во мне, а потому, как он меня называет. Это ласковое обращение – звёздочка, ситара – могут использовать только самые близкие люди по отношению к тем, за кого готовы умереть. Так мама называет Лирию.

Это я научила Дориана.

Он отводит взгляд на долю секунды, челюсть сжата. Но не забирает своих слов.

Голоса становятся ближе, нарушая ошеломлённую тишину между нами. Дориан добавляет: