Чугунные крылья

– Прошу меня извинить, друзья мои, за такое ещё не оборудованное помещение, только начал им заниматься. Для меня идеи наши впереди всего. А потом будут и люстра, и ламинат, шкафы и портреты, – собрание понемногу сосредотачивалось. – Мы начнём с того, что наши идеи надо сделать более чёткими, менее абстрактными, более связанными с жизнью, которой мы живём. Мы определим, что для анархиста является конкретной программой действий, а что – чем-то отвлекающим, фантомом. Одним из главных фантомов для нас является понятие «родина». Родина – это то, чем одни люди обособляются от других, живущих на той же планете и имеющих тот же биологический вид homo sapiens. Если нам считать что-то родиной, то только нашу планету Земля. Никто, связывающий себя с отдельным государством или нацией – нам не соратник и не друг. Одни живут за счёт других, и это не замечается, потому что те и другие принадлежат к одной нации, одному государству. Вот от чего отвлекает понятие «родина». Так что вслед за великим Сократом, провозгласившим: «Я не афинянин и не грек, но гражданин мира» – мы также не должны называться русскими, татарами, армянами, а гражданами мира. А русскими пусть себя называют любители лаптей, ушанок и поклонники Шагова.

Никита Марков и Костя Савин, в основном, соглашались с услышанным. Но раздавались сбоку комментарии, идущие вразрез с речью оратора: «Обезличиться надо народам, от национальных культур отказаться. Как примитивен человеческий род станет!»

– Одно препятствие мировой гармонии мы выяснили – патриотизм. Он отвлекает от классовой борьбы, заслоняет происходящее на планете занавесами государственных границ и наций.

Снова сбоку тихо раздалось:

– Как будто мы не знаем, что происходит в других странах.

Рагулин завершал расправу над патриотизмом:

– Первое, из чего мы должны исходить – наше мировое гражданство, вселенское гражданство, нужное для построения вселенской гармонии.

И тут сидящий сбоку плотный белокурый парень высказался уже громко:

– Это не гармония будет, а безликость. Гармонию создаёт как раз многообразие, любовь к родине, какая у кого есть. Я с малых лет знаю это чувство – какое оно мирное, радостное и просто блаженное.

– Можно не перебивать?! – выскочил Костя.

– Анархия всё разрешает! А то что это – и здесь диктатура, нет свободы слова?

– Ты как попал сюда? Ты не наш!

– Вот уже и здесь разделение «наш – не наш». А ещё о какой-то гармонии говорят! Я может и пришёл-то с целью критики. Здесь есть вообще свобода слова?

– Есть! – ответил Рагулин. – Что вы ещё хотели возразить?

– Что весь ваш этот космополитизм – обёртка обыкновенного эгоизма. Сказки рассказываете, будто можно полюбить сразу всё человечество, минуя семью, непосредственно окружающих людей, народ и страну. Так можно только себя любить. Эгоисты вы все, вот кто! С вашим культом одинаковости вы отказываетесь от культурного многообразия планеты, вообще от мировой культуры, хотите сделать человечество более примитивным, ориентированным на потребление, а не созидание.

– Ты за олигархов?! – не унимался Костя.

– Нет, я за простой народ своей страны. Простой, но не обезличенный, не превращённый вами в потребляющую биомассу. И гомосятину вы разводите!

– Ах ты фашик! – сорвался с места Костя.

Его остановили, но не Рагулин. Его остановил Никита.

– Пусти, я убью его! – шипел сквозь зубы Костя.

– Да потому и не пущу, что убьёшь!

Костя отошёл, глядя в глаза Никите, отдышался и сел на стул.

– Что мы, нацики, что ли – убивать несогласных? Анархизм – гуманная идеология.

– А ведь вы правы, – прокомментировал Рагулин и узнал имя. – Никита, по-моему, лучше всех усвоил, что такое анархизм. Возможно, не хуже меня в нём разбирается.

Вновь Никита оказался на высоте – как в институте, так и в этом убогом собрании. Ничего он здесь нового не узнал, кроме того, каким психом может быть Костя.

Ирина Юрьевна ходила с дочерью в церковь каждое воскресное утро, за редкими исключениями. Временами она, уже без дочери, также ездила на кладбище, как говорила «к своему Володеньке» – это убитый муж. Там, стоя перед его могилой, она разговаривала с ним, как с живым, сообщала все подробности. И какой стала Маша, и как она заговорила, как ей Никита помогал учиться, а теперь из одноклассника стал однокурсником, что велика вероятность их серьёзных отношений, но она всё равно не может этому полноценно порадоваться. Даже у покойного она будто спрашивала совета…

– Эх, Володенька, вот связался ты не пойми с кем, и всё… В могилу лёг… И этот Никитка может тоже куда-то сунуться, в итоге ещё и Маша овдовеет, мало ей в жизни было горя! – Ирина Юрьевна всплакнула. – Я столько в этом парне твоего нахожу, темпераментный такой же. С идеями какими-то там, хоть бы развеялись они. Нет, чтоб жить просто, по Божьим установлениям.

Вот как звучали разговоры женщины с могилой мужа.

А вот Маша в это время оставалась в квартире одна. Это бывало и в период её немоты. Перед отправлением на кладбище мать тщательно спрашивала её, хорошо ли она себя чувствует, говорила, что едет помянуть всех родственников.