Чукотка

И вдруг странным показалось ему самому, что эти взрослые юноши, познакомившиеся уже с современной техникой, словно только что родились и впервые увидели растущее дерево. Они долго говорили о деревьях, лесах.

Тает-Хема потрогала нос и сказала:

— Дымом пахнет в Москве, Андрей Андрей.

— Андрей Андрей, а почему москвичи не работают? — спросил Таграй. — Почему все они гуляют? Ведь вот сколько мы ни шли, все улицы заполнены народом.

— Вы знаете, в чем тут дело, ребята? Ведь в Москве четыре миллиона человек. Люди работают в разное время. Некоторые ночью работают. Есть иждивенцы, которые совсем не работают. А на улице всего, может быть, мы и встретили тысяч сорок человек.

— Четыре миллиона? Сколько нужно пищи! Кто это кормит Москву и чем? — спросил Таграй и тут же занялся каким-то подсчетом.

— Ты что это высчитываешь?

— Подожди, Андрей Андрей. У нас на Чукотке сто тысяч оленей. Вес чистого мяса одного оленя тридцать — тридцать пять килограммов. Что же получается? Выходит, москвичи, если дать каждому человеку по кило оленьего мяса, могут съесть все чукотское поголовье оленей за один день? Ой-ой-ой! Вот это Москва!

И все были очень удивлены этим открытием. Даже сам Горин впервые обратил внимание на чрево Москвы. Подсчет Таграя произвел и на него самого очень сильное впечатление.

«Черт возьми! И в голову не приходило это никогда, — подумал он. — А ведь на самом деле удивительно!»

Андрей Андреевич вывел их на Красную площадь. Мавзолей Ленина, Кремль — ведь все это те места, о которых им рассказывали учителя.

С волнением они входят в мавзолей. Здесь лежит величайший из мыслителей человечества. Это человек, гению которого они обязаны тем, что стоят в строю равноправных советских народов.

Выйдя из мавзолея, по асфальтированной дорожке, взволнованные, они направляются к Москве-реке.

На набережной их внимание привлек огромный дом. Он напоминает самые высокие гранитные чукотские скалы.

Задрав головы, они ходят мимо него и спрашивают:

— Сколько же в нем живет людей, Андрей Андрей?

— Не знаю, ребята. Но думаю, что тысяч десять — пятнадцать.

— Какой дом!

— Вот бы два таких дома построить на Чукотке, можно было бы поместить в них весь наш народ.

Три дня в разных районах города москвичи видели группку юношей с раскосыми глазами и русского пограничника.

На четвертый день все они, за исключением Таграя, выехали в Ленинград.

— Ну вот, Таграй, теперь мы остались вдвоем. И прошу тебя не задавать мне больше никаких вопросов!

— Почему, Андрей Андрей?

— Башка у меня уже трещит от вопросов. Кажется, за всю жизнь столько я не думал, сколько за эти три дня. Поедем кататься на метро. Про него тоже не спрашивай. О нем я знаю не больше, чем ты. Построили его, пока я находился на Чукотке.

На следующий день Таграй уезжал в Борисоглебск. Он уезжал один. Все, все здесь ново, ни одного знакомого холмика, ни одной знакомой речки. И только солнце такое же светлое и небо такое же ясное, как и на Чукотке.

Таграй стоял с Андреем Андреевичем на перроне. Это был последний час, когда они видели друг друга.

— Письмо, Таграй, передай самому начальнику летной школы. Понял?

— Понял, Андрей Андрей.

— И смотри у меня! Чувствуй себя хозяином. Не забудь, что я тебе наказывал. Веди себя смело. Знай, что ты находишься у себя на родине.

— Жалко мне с тобой расставаться, Андрей Андрей!

— А мне, думаешь, легко?

Раздались звонки.

— Ну, прощай, Таграй. Сейчас тронется поезд.

Они крепко пожали друг другу руки, и вдруг Андрей Андреевич сказал:

— Дай я тебя поцелую, Таграй.

Медленно зашевелились колеса вагонов, и поезд тронулся. Таграй вскочил на площадку вагона и закричал непонятное окружающим:

— Тагам! Тагам!

Андрей Андреевич бежал по перрону и тоже кричал:

— Тагам! Тагам!

Наконец он остановился. Вдали мелькнул хвост поезда. Горин подумал:

«Поезжай, Таграй… Пути не заказаны тебе. Ты должен ездить и по неезженым дорогам».

Кругом было уже пусто, и только русский пограничник одиноко стоял на перроне вокзала.

АЛЕКСАНДРА МАКАРОВА «ЧУКОТКА» И ЕЕ АВТОР

Бывают книги, появлению которых сопутствует шумный успех, вокруг них разгораются страсти, завязывается критическая перепалка, в библиотеках выстраивается очередь. Но проходит два-три года, и громозвучная слава меркнет, пыл читателя угасает, книга предается забвению и серый прах ложится на ее когда-то зачитываемые до дыр страницы.