Чума теней

– Что ты мне говоришь? Я сам понимаю, что мои претензии глупы. Но ничего не могу с собой поделать. Продолжаю тебя корить за это там, в глубине души.

– Но тебя-то я никогда не предавал.

– Что? Говоришь, никогда?

От волнения голос Олэ выдавал непривычные для него визгливые ноты. Он напомнил рыцарю о том дне, когда вышла драка с сыном королевского псаря, как псарёнок сел сверху и стал колотить по лицу, а учитель… а учитель всё видел и ничего не сделал.

– И что? Ты дрался один на один. Когда тебе случалось биться с толпой, я никогда не проходил мимо. Хотя словно удовольствия какого-то лишал: тебя, малыш, действительно заводит, когда врагов целая орава.

– Вы не вмешались только поэтому? Только потому, что это был честный поединок? Даже когда стало ясно, что он меня может покалечить?

Взгляды Олэ и его учителя пересеклись. В глазах первого читалось непонимание, глаза второго источали мудрость, которая приходит лишь с годами.

– Олэ, мальчик мой… Да, тебе было тяжело, но в итоге ты всё-таки победил. Ты нашёл в себе силы вывернуться из-под псарника и опрокинуть его. Война через год, два, максимум через пять лет неизбежна! – кто-нибудь да и воспользуется тем, как мы ослабли после Чумы теней. И тогда… переживу ли я те бои? Дай мне обещание, Олэ. Клятвы не требую, мне достаточно и простого обещания: уверен, ты больше не станешь лгать… Пообещай, что больше никогда не будешь воровать, забудешь о чумных охотниках и никогда, слышишь, Олэ, никогда и никому не проиграешь один на один. Иначе нет смысла в том, сколько времени мы проводим в тренировках.

В глазах учителя была мольба. В голосе ученика прорезался вызов.

– Обещаю, что не побоюсь выйти против любой толпы и не проиграю никому один на один.

– А остальное?

Вместо ответа подросток молча вышел из казармы.

Никакое странствие по наземным водам не сравнится с путешествием по подземному озеру. Наверху, где в самом мёртвом штиле живёт предчувствие ветра, вы никогда не найдёте такой водной глади, что лодка скользит по ней, словно капля росы по шёлковому покрывалу. Здесь, под сталактитовыми сводами, такая тишь, что даже простой плеск вёсел обретает чарующую ауру различных звуковых оттенков.

Но Олэ Меченосец остался глух и слеп ко всем земным чудесам подземного путешествия. Охотник целиком озаботился вопросом, что будет, если его лодке вдруг придётся стать ареной абордажной схватки.

Он ни разу не проигрывал один на один, поэтому хорошо чувствовал тот редкий момент, когда толпа сильнее, и даже главный союзник в таких свалках, его высочество кураж, не поможет. И это было очень неприятное чувство.

Олэ знал, что бандиты столицы ему не враги, а даже наоборот – он для них герой, убивший аж пятерых государевых людей. Но всё равно ощущение, что, если что, так сразу конец, угнетало.

Когда проход был узкий, ещё имелись шансы, но здесь, в гроте, численное преимущество реализуется в полной мере. И то, что и он будет иметь возможность рубиться на всю длину клинка, не имеет никакого значения. Да бандиты просто забросают его ножами, даже не вступая в рукопашную схватку.

И не только Олэ ощущал необъяснимую тревогу.

– Господин Меченосец?

– Что, Фейли? Что ты мне шепнуть хочешь?

– Они какие-то странные. Почему вожаки постоянно шутят про ноги Блича и… я не знаю, как сказать… мм… про круп.

– Ночная армия – грубый народ.

– Почему с такой жалостью смотрят на меня?

– Откуда мне знать?

– Они про Блича шутят, как шутят о продажных девушках. Но ведь Блич не продажная девушка. Он даже совсем не девушка. А на меня смотрят… как на обречённую умереть. Причём какой-то очень неприятной смертью.

– Ты и правда обречена умереть. Сама заставила напомнить. Правда, быстро, без мучений, это я тебе гарантирую.

– Господин Олэ, мне страшно. Не дайте им обидеть меня, но ещё больше не дайте обидеть Блича.

Она вцепилась в его руку. Она умоляла о защите. Своего будущего убийцу – парадокс так парадокс.

Олэ погладил задумчиво рукоять меча, что выковали петь песни войны во имя сеньора, а в мирное время, как гласила надпись на Древнейшем, защищать вдов и сирот.

Ну почему они ещё и сироты! Было бы намного легче, останься в живых родители. Или дядя. Или хоть кто-то из родных, настоящих родных, а не этот горе-опекун, который и себя-то защитить не может. Кто-то, кто не будет разводить философские дискуссии, надеясь переспорить убийцу, а сразу возьмёт оружие и примется биться за подростков с яростью родного отца, родного дяди, родного деда; или вцепится в глотку с бешенством, на какое способны только матери и тёти, навроде Эгерины, которые любят сильнее матерей. Кому можно будет сказать, когда поединок опять останется за Олэ Меченосцем: это ты виноват, ты не защитил их от меня, не уберёг свою родную кровь.

Но нет. Сироты. Такие же, как он, круглые сироты. Но ему хотя бы в опекуны достался могучий боец, а не сильный лишь в научных спорах мужчина.