Чуть-чуть считается

Молча посидели несколько минут. Поотгоняли комаров. Встали и побрели к выходу. И всё молча.

— А вот тут мои похоронены, — сказал по дороге Федя. — Моя прабабушка с прадедушкой.

За низкой деревянной оградой стояли два внушительных деревянных креста. На холмиках — трава и цветы. Вокруг свежий рыжеватый песок.

На левом кресте надпись: «Матрёна Васильевна Прохорова. 1896–1965». На правом — «Фёдор Фёдорович Прохоров. 1877–1950».

— И тоже Фёдор Фёдорович? — удивлённо шепнула Люба. — А дедушку твоего как звали?

Удивиться действительно было чему. Федя ведь тоже был Фёдором Фёдоровичем. И Федин отец. Теперь вот оказалось — и прадедушка.

— Дедушку тоже — Фёдором Фёдоровичем, — сказал Федя. — У нас, у Прохоровых, традиция такая: первого сына в семье завсегда непременно называют Фёдором. Вот так поэтому и получается.

— Выходит, твой папа — старший сын?

— Старший. И у него ещё четыре брата есть, младшие. Больше потом не было. Потому что дедушку, папиного папу, значит, призвали в армию — и его убило.

— А у этого Фёдора Фёдоровича сколько сыновей было? — заинтересовался дед, показав глазами на могилу.

— У этого — девять, — сказал Федя. — И ещё семь дочек.

Помолчали немного, пошли дальше, к выходу. Тихо пошли, без слов. О чём на кладбище говорить? Дед с палкой прихрамывал впереди, ребята плелись сзади. Среди могил не очень-то тянет к разговорам. И шуметь, наверное, на кладбище неприлично. Тем более — петь песни.

Песня донеслась до них из сумрачной глубины кустов. Негромкая, но лихая, с задорным гитарным перезвоном. Её пели несколько человек.

А на кладбище всё спокойненько
От общественности вдалеке…

Дорожка вела прямо, но дед резко свернул в сторону, на песню. Свернул и раздвинул кусты.

На выщербленных ступенях полуобвалившегося, похожего на садовую беседку склепа сидели двое взрослых парней, и вместе с ними — шестиклассник Вася Пчёлкин. Тут же стояла пустая, тёмного стекла бутылка из-под вина. Все трое, невзирая на обилие комаров, были в расстёгнутых и завязанных узлом на животе рубахах. У парня, что бренчал на гитаре, голова светилась недавней, гладенькой, под машинку, стрижкой. У другого, наоборот, волосы спускались до самых плеч.

— Встать! — командирским голосом приказал дед.

Песня оборвалась на полуслове, и все трое вскочили, будто их подбросило пружиной. От страха глаза у Васи Пчёлкина сделались большими, точно у филина.

Однако парни, не в пример Васе, испугались лишь в первое мгновение. Вскочив, они сразу застыдились своего секундного испуга и в отместку деду приняли подчёркнуто гордый и независимый вид.

— Вот она и общественность, от которой всё время бежишь подальше, — со вздохом процедил стриженый. — Нет, никуда от неё не убежишь, от общественности. Даже на погосте у милых предков нет от неё покоя.

— Общественность — она — у! — поднял палец тот, у которого волосы опускались до плеч. — Общественность — она зрит в оба. В подворотне не моги — общественность! В парке не моги — она же. В магазине — она же. К прадедам подались, и здесь она тут как тут.

Стриженый взял на гитаре аккорд и пропел:

— Ну прямо ту-ут как тут!

— Подлецы! — выдавил дед. — Да как же вы смеете кощунствовать здесь, над прахом своих предков? Да как же у вас язык-то поворачивается? Пойдёте со мной, я вам втолкую кое-что. Не здесь, в другом месте.

— Чо? — удивился волосатый. — А нам с вами, папаша, не по дороге. Вам — туды, нам — сюды.

— Какая у вас, к чертям, дорога?! — стукнул дед в землю палкой. — В подворотню у вас дорога! И с кем это вам, интересно, не по пути?

— Да сказано же, с вами, — уже не так нагло, но всё ещё с вызовом ответил стриженый.

— Эх вы, — вздохнул дед. — С народом вам не по пути, вот с кем. Потому вы и пошлые песенки на могилах поёте, измываясь над святая святых. Гадкими стишками балуетесь, а знать, верно, и не знаете, что сказал великий русский поэт Некрасов. Он сказал: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». Гражданином! Обязан! Понимаете? Вы хоть немного представляете, что такое гражданин? Что такое гражданственность?

— Да чего мы такого особенного сделали-то? — с обидой в голосе сказал волосатый.

— Гражданин — это тот, — сказал дед, — кто живёт судьбой своего народа, его вчерашним днем, сегодняшним и завтрашним. А обывателю, в отличие от гражданина, плевать на всё это — и на историю ему плевать, и на предков, и на беды своей страны, и на её радости. Обывателю абы извернуться, приловчиться, обмануть да побольше для себя выгадать. И сказ у него, как верно подметил один товарищ, предельно прост: ведь я чуть-чуть. Что от моего чуть-чуть сделается такому огромному государству? А… ладно! — махнул рукой дед на притихших парней.

Гитара медленно поднялась к стриженому на плечо. Парни повернулись и осторожно пошли прочь. Вася Пчёлкин боязливо тронулся за ними.

— А ты, шкет, погоди! — сказал ему дед. — Твоим великовозрастным дружкам я своё отношение высказал. Тебе — ещё нет. Как тебя звать?