Чуть позже зажглись фонари

– Юля, – сказала я грустно, – если бы я требовала у него больше денег, чем прожиточный минимум, на который живу с Аришкой и который он отстегивает от общего бюджета, ездила бы за рубеж, устраивала себе выставки, я бы уже умерла! А теперь прикинь, были ли у меня деньги на меня, Аришку ведь нужно было обувать, одевать, ведь она бурно росла и сейчас еще растет, и вкусы ее меняются, а кроме того, необходимо покупать ей электронику, книги, оплачивать дополнительный английский, бассейн, художественную школу и так далее. Попроси я давать мне из общего бюджета больше, его бы жадность просто убила меня, выстрелив без промаха – лучше иного киллера. Как его жадность убила мужа его первой любви – Галки. Ведь, надо отдать должное прагматичному и одновременно странному, как может показаться, уму самого Димона, он все о себе знает сам. Я раньше считала, что его мистические объяснения – невроз, а после поняла: под его мистикой – правда. Правда его собственного подсознания. И сила его жадности именно такова! И она вступает в противоречие с его совестью.

– У него есть совесть?!

– Есть. И есть тот допустимый предел отступления от правды, который для Димона, как он считает, не опасен. Просто он очень лжив – и скрывает свои настоящие мотивы в первую очередь от самого себя.

– С хорошим, однако, мэном ты связала свою судьбу, дорогая подруга!

– Он не худший. Сейчас почти все бизнесмены, взращенные при социализме, таковы: двойная мораль у них в крови. А Димон все-таки одаренный человек…

* * *

21.08

Жара. Правда, жару я переношу легко. Да, впрочем, и холод тоже.

Вот смена погоды на меня действует кошмарно: сутками тогда болит голова. Мы с моей шоколадкой поплавали, и, когда вернулись на лежаки, я чувствовал себя снова молодым… Лучшее, что было в моей жизни, – студенческая пора. На филфаке ведь почти одни девушки! Мы легли и стали беседовать. Вдруг смотрю, напротив какая-то девушка показывает своему парню чудеса растяжки: она села на шпагат и выгибается то в одну сторону, то в другую. Как раз в желтой прессе вчера прочитал про роман президента с гимнасткой, а что, гимнастки, точно, впечатляют. Почти как балерины.

Прочитала все это я со смартфона, гуляя по парку с Юлькой. Было воскресенье, Юля вчера сдала очередную работу и могла себе позволить расслабиться, а я, в общем-то, работаю всегда, ведь художник – это прибор восприятия, и если он отключается, значит, художника больше нет.

Юля выглядит очень молодо: маленького росточка, худенькая, с коротким каре пепельного цвета – очень симпатичная у меня подруга. Я не удивилась, когда она, взяв напрокат велосипед и бросив меня на теплой дорожке, по которой скользили солнечные блики, играя в жмурки с тенями листьев, вернулась не одна, а в сопровождении велосипедиста. Около меня они остановились, придерживая велосипеды.

– Знакомься, это Юрий. Причем Юрий Юрьевич!

Я представилась. Юрий мне понравился: умные глаза, офицерские (до 1917 года) усы. Лет… А, в общем, какая разница, сколько ему лет, шелестела Юлька, когда, сдав велосипед и простившись с новым знакомым, вернулась ко мне. У нас ведь с тобой тоже начало осени. Не соглашусь. Почему?

– Знаешь, периоды жизни делятся как бы на подпериоды: например, молодость можно разделить на юность молодости, молодость молодости, зрелость молодости и старость молодости. И человек, у которого старость молодости, старше того, у кого юность зрелости. А у нас с тобой сейчас еще не осень, а вторая половина августа, самая зрелость зрелости. Так что не унывай!

– И не думаю! – ответила Юлька, и ее сорокасемилетняя челка озорно подпрыгнула.

* * *

А через три недели мне позвонила наша бывшая домработница Клавдия, та, что невольно поспособствовала скорейшей отправке Ирэны на тот свет. Я не любила Клавдию. Но старалась быть справедливой: мне она помогла в самый трудный период, когда Аришка вдруг заболела корью, да еще с тяжелыми осложнениями. А потом Димон забрал Клаву в деревенский дом. И, кстати, стал ее звать Клеей. Клава-Клея оказалась страшно общительной молдаванкой, ее словоохотливость меня напрягала, ведь я способна молчать днями, занимаясь своей работой. И готовила она, на мой взгляд, ужасно: вкус подгнивших помидоров в супе, испорченной сметаны в блинах и купленных по дешевке, почти просроченных конфет, конечно, напоминал Димону сверхэкономную кухню его детства. Картины мои и графика показались Клаве-Клее непохожими на жизнь; ее здравый и хитрый ум отметал все ирреальное, фантазийное и просто непонятное, и она меня сразу осудила за то, что я из-за дурацких картинок не создаю мужу сытный, пусть и гниловатый уют в деревенском доме, и все это тут же и выпалила. То, что я ему там нужна как рыбке зонтик, было для Клавы за пределами ее понимания семейных отношений. Предоставленная мной Димону эротическая свобода – как сделал Дали когда-то со своей Галой, пустившейся в осеннем возрасте во все тяжкие, – воспринималась Клавдией, которой я что-то попыталась объяснить, как моя бабская глупость. Что ж. Может быть, в каком-то смысле она была права…