Чуть позже зажглись фонари

…Чем обреченней ощущал себя Димон, тем сильнее он ненавидел меня, считая виновной в его болезни мою родовую силу, и Аришка, ловя его сигналы, – а перестав сидеть за компьютером, читать и общаться, она как бы превратилась сама в вай-фай, который, к несчастью, передавал только чувства и состояние ее отца, – тоже начала ненавидеть меня. Уже много позже мне удалось восстановить и сравнить, что в те дни происходило с Димоном, а что параллельно – с Ариной. Лежал в городе Н. он, лежала в Москве она. Именно в тот день, когда Димон обрубил со мной и дочерью связь полностью, по своей уже кривой логике уверенный, что тем спасает свою жизнь, он сначала пережил – как нередко это бывает у тех, кому ставят роковой диагноз, – сильнейшее желание сразу уйти из жизни, до болей и мучений. Такой вот суицидальный драйв. И передал его Арише: она попыталась свести счеты с жизнью вместо него – так сработал ее телепатический вай-фай. Димон так и не узнал, какой страшной стороной обернулись его слова: «У тебя больше нет отца».

Больше он нам не звонил никогда, не отвечал на сообщения. Предприятие перестало посылать нам с Аришей деньги: его дочь от первого брака, став полноправной владелицей, выбросила нас, как балласт. Накоплений у меня не было, все деньги хранились у Димона; когда он поселился в деревне, я ежемесячно получала из бухгалтерии только прожиточный минимум, остальные деньги всегда снимал сам Димон. Как-то Аришка с долей презрительного осуждения сказала: «Ты так дешево продаешь свои картины, зачем вообще тогда этим занимаешься? И получаешь ты от предприятия тоже очень мало».

– Но он говорит, там всегда трудности.

– А сам подойдет к банкомату и сразу тысяч триста снимет, а то и побольше. Ты, мама, глупая у меня. Он тебя лохотронит всю жизнь. А ты ему веришь.

Теперь я с трудом набирала продажей своих небольших пейзажей на еду для дочери и для себя. Привыкшая к аскетическому образу жизни, никогда не поддававшаяся буржуазным соблазнам, я переносила ограничения в еде легко: гастарбайтерская лапша тоже лапша. Но дочь нельзя было держать на сухом пайке, и я писала и писала Димону то жалостливые, то гневные письма. Потом я стала писать его дочери. Я нашла ее на портале «ВКонтакте»: выглядела на фото она уже не как бывшая продавщица овощной палатки, а как успешная буржуазка, которой если дать подержать шоколадку, она ее растопит в ладонях, превратит в грязную лужицу, но не вернет никогда.

Ваша сестра больна, кричала я в сообщениях новой владелице предприятия, помогите! Помогите!!!

– Не отвечает? – волновалась Юлька, в который раз сующая мне деньги на фрукты для Аришки.

– Нет.

– А «мыло» то?

– То. На предприятии мне дали ее адрес, в бухгалтерии.

– Эх, говорила я тебе, скорее разводись! Почему ты не подала на развод?

Почему? Неужели я все-таки еще любила его, даже скрывая свое чувство к нему от самой себя?

Но Димон утверждал, что я еще несколько лет назад выбросила его из своей плаценты. То есть первая оторвала от себя.

– Если даже это так, никакой вины на тебе нет, ты все годы помогала ему всем, чем могла, была его личным психотерапевтом, доброй феей.

– А потом он превратил фею в прокурора, который вынес ему приговор.

– Но это было его воображение всего лишь! Точнее, его собственное отражение! Он страстно возжелал твоей смерти, смерти своей жены, которая стояла с ним рядом, когда основывалось предприятие, экономила на себе, не купила себе ни одного кольца с бриллиантом, никуда не ездила – чтобы шла стройка в деревне, чтобы у Ариши в наши трудные дни было то, что поможет ей встать на ноги. И получил он по заслугам!

– Ты права, Юля, – грустно сказала я, – в подвал, который он приготовил для Миранды, поставив туда новый мольберт, попал он сам.

* * *