Чуть позже зажглись фонари

Ариша, лежа в постели, по нескольку раз в день набирала телефонный номер Димона. Ей отвечали только короткие гудки. Со мной разговаривать она перестала. И я понимала: Димон заболел, потому что отразился сам в себе, Юлька права, а дочь отражает его, и нужно отнестись к этому философски, но мне было больно это видеть… Неужели все оттого, печально думала я, что Димон был в ее глазах всегда крут: респектабельный, дорого одетый мэн на «кадиллаке», с кожаным кошельком, забитым банковскими картами и пятитысячными купюрами, а я? Кто в ее глазах я? Глупая, никому не известная художница, да, Ариша слышала, что те, кто в живописи понимают по-настоящему, меня ценят, но Димон, а не они, какие-то лохматые и бородатые полубомжи, был для нее авторитетом. А Димон ей – не постеснявшись моего присутствия! – как-то сказал: вот мать живет только за счет меня, если предприятие рухнет, ей только в уборщицы идти, картинки ее не прокормят, а устроиться в сорок с гаком на приличное место теперь невозможно. То есть для Арины я – это уборщица, а он – король. И пусть его королевство не такое большое, а если сравнивать с прохоровыми-абрамовичами, и вовсе маленькое – но видимость-то есть! И пусть не миллионы, но приличные деньги у него в кармане тоже имелись, и крутая тачка, как говорят ровесники Арины, которая сама пошутила однажды, обидев меня: «Ты ни в салоны красоты не ходишь, ни в бассейн, скоро станешь выглядеть как бабка, а бабок у тебя нет!» И память мою пронзило, ведь Ариша с тринадцати лет стала запрещать мне приходить к ней в школу: мой недорогой «художественный» стиль одежды казался ей позорным, я все себе покупала в магазинах секонд-хенд, а ее одевала только в новое, и в достаточно дорогие вещи. Только однажды она похвалила мой плащ: единственный раз мне удалось приобрести шмотки в бутике – с большой скидкой из-за наступления другого сезона. Но как радовалась Ариша, если Димон заезжал за ней в школу на шикарной черной машине! И вспомнив все это, я подошла к приоткрытой в комнату Арины двери и, глядя на нее, лежащую, отвернувшуюся, как обычно, к стене, подумала: «А ведь дочь впала в такое жуткое состояние, превратилась в зеркальную копию тяжелобольного Димона потому, что предала меня. Она выбрала его, с его престижным антуражем, его, продавшего все настоящее в себе, живущего по законам пошлым и пустым, стремящегося стать победителем не в том подлинном смысле, который никогда не будет начертан на обложках глянцевых журналов, а в самом толполитарном… Она предпочла его, с его фальшивыми ценностями, которым поклоняется толпа, своей терпеливой матери, оставшейся верной своему призванию, не приносящему ей ни славы, ни денег».

Димон говорил ей всегда, что все делает для нее: предприятие – ее будущее, дома в деревне – ей, дом на Алтае куплен им, чтобы она могла туда ездить и видела красоту этого горного края, однокомнатная квартира тоже ей, он обещал и машину, как только она получит права, и скорую постройку еще одного небольшого дома – на ее любимом Азовском море… А что могла обещать ей я? Что гарантировать? Я могла только призывать ее к труду, а она ленива, могла заставлять учиться, но она восприняла от Димона другой идеал! Димон отравил ее полудетское сознание – и той девочки, которая в пятнадцать лет запоем читала книги по биологии, больше нет. Она потому и лежит, отвернувшись от меня, что ее охватывает отчаяние, ведь пропал ее крутой папашка, и ей светит остаться с полунищей матерью, которую она относит к породе лохов.

И душа моя закрылась от Арины, как закрывается вечером цветок: солнце моей любви к ней скрылось за облаками.

Закатилось, закатилось солнце.

* * *