Чуть позже зажглись фонари

Тут пришла как раз к Матюшечкину молочница. Старушка такая чистенькая да говорливая, которая одна на всем пространстве от дворца большого до усадебки маленького держала шоколаднобокую коровку, а поскольку Матюшечкин очень пекся о своем здоровье, на экологическом питании, которое выращивал у него в огороде работник-узбек, жил-поживал, и молоко коровье, и яйца настоящие, деревенские, ценил, а младшему сыну большого было всего двенадцать, и чего-то он все из простуды не вылазил, бабулечка носила молоко большому во дворец, а на обратно пути к маленькому в дом. Она-то и сообщила, что горничная от Царева уходит. Матюшечкин тут же добыл его телефон и позвонил, как бы чтобы у него узнать – не воровата ли, не выгнал ли он свою бедрастую прислугу за грехи или, того хуже, за какие-нибудь противоправные поступки, нет-нет, честная, хорошая женщина, открыто и доходчиво объяснил Валентин Петрович, просто решила в город податься, устала жить в сельской местности. И поспешил Матюшечкин, и впился в горничную Люсю просто как клещ сибирский (а у Матюшечкина дед-то был с Урала), и предложил ей в три (в три!) раза больше того, что платил ей сам большой. Люся и решила немного перед городом у Матюшечкина послужить. Бедром крутит, с тряпочками бегает, пыль вытирает, в общем, сказка, а не жизнь. Поселилась Люся у Матюшечкина в гостевом домике, хибара хибарой, но с удобствами и душ, и ванная, и кровать. И настала ночь. А дверь в гостевой не закрывалась. Не успел, будем так считать, Матюшечкин замок врезать. Зияла ровная и глубокая дыра, в которую сначала заглянула ночная звезда, это если приблизить к дыре глаз с внутренней стороны, а потом уже со стороны наружной глаз сокола. То есть Матюшечкина. Половицы (а Матюшечкин принципиально оставил старый деревенский пол) скрипнули, на болоте прокричала выпь, в огороде упала с куста большая помидорина, тыква перевернулась на другой бок, петух вздрогнул во сне, Валентин Петрович Царев встал, подошел окну и долго смотрел на белые облака, и вспоминалось ему… А вот, что вспоминалось ему, рассказала Матюшечкину, проснувшаяся от скрипа половиц, стука упавшего помидора, крика выпи на болоте прислуга Люся, севшая на постели и уставившаяся на ночного гостя с недовольством, но без страха. Чего-то подобного она, видимо, и ждала: прислуга всегда себе на уме и видит хозяина сразу и насквозь. А Матюшечкин и не так, чтобы сильно был глубок и широк – рентген Люси тут же и сработал. А, это вы, проговорила она зычным голосом, тоже любите бродить ночами, правда, Валентин Петрович ко мне ни ногой, жена у него ревнивая, а дети спят вокруг, как стражники ночи… Поэтично так и выразилась Люся-горничная. Но любил, мол, Валентин Петрович ночью встать и пойти смотреть на облака, потому что вспоминалось ему…

– Что-что ему вспоминалось?! – У Матюшечкина перехватило дыхание.

А как впервые он увидел ночью в стройотряде свою будущую жену Нину. И вот, рассказывал, облака белые плыли, отражались они в воде, а Нина стояла на берегу, волосы у нее струились по плечам… Матюшечкин поежился: русалки там всякие мокрые ему не нравились, а уж ведьмы патлатые и вообще только пугали. Их надо обходить стороной, полагал он, иначе бизнес рухнет. Да и здоровье может пошатнуться. Вот и я думаю, угадав, точно Вольф Мессинг, мысли Матюшечкина, сказала Люся, Нинка то, того, урожденная ведьма, приворожила его, он-то ведь начальника большого был сын, а она сирота казанская… И красоты – одни волосы, да и то, что осталось… Потом купил он всю деревню вместе с этой речонкой, где ее увидал первый-то раз, и с магазином, где брал для нее, девчонки, мороженое, и с птицефабрикой…

А птицефабрику-то зачем, хотел спросить Матюшечкин, но дух предпринимателя, очнувшись в нем, дал мысленный ответ на вопрос быстро и лаконично.

Приворожила. Я уж, честно скажу вам, Сева (оказывается, Матюшечкин-то не Владимир, как мне почему-то казалось, а Всеволод!), и так я к нему, и так – ведь как работать на хозяина без интима? Интим и денег дает хорошую прибавку, и отношения склеит, и вообще приятно, а я женщина одинокая. Все мои предыдущие вот так же ночами ко мне шли на цыпочках… И правильно: баба я, эх, сладкая, от меня даже наш агроном голову потерял, царствие ему небесное, а мне тогда всего четырнадцать было… Но Валентин Петрович ни в какую.

– Кремень мужик, – прошептал Матюшечкин восхищенно.

– Да приворожила, чего уж тут гадать, точное дело!

– Ну а дети его? Старшему сколько?