Чуть позже зажглись фонари

Наверное, вы подумали, что девушка была неказиста, раз некому было ей помочь? Все-таки весила машинка не то, чтобы много, но ощутимо. И руки у девушки были тоненькие и слабые. И сама она была худенькая-прехуденькая. Да еще на узких высоких каблуках и в длинном черном пальто. Не пришло ей в голову хотя бы надеть куртку, джинсы и кроссовки. И, между прочим, у девушки имелось ровно девять ухажеров, три из того вуза, где она училась на третьем курсе, а остальные кто откуда, двое даже были совсем взрослые, работающие, со своими колесами. Так что девушка была просто с отлетом. Или очень гордая. Правда, троим из девяти, то есть тем, кто из вуза, она рассказала про досадную поломку, но они и ухом не повели, чтобы предложить свою помощь. Девушке их бы сразу отшить, а нам исключить из списка ее поклонников, верно? Впрочем, никакого такого списка никто не составлял.

А с остальными (которые звонили каждый вечер) девушка не поделилась: может быть, ее отлет выражался в том, что ей просто не хотелось, чтобы чужие руки касались ее приболевшей «Эрики»? – то есть те трое казались ей немного своими, потому что сидели рядом на лекциях и на семинарах, а шестеро – совсем чужими.

И вы, наверное, догадались, что у девушки была одна удивительная особенность – она наделяла любимые предметы частицей себя – и все неживое вокруг нее становилось живым. И, конечно, «Эрика». Прежде чем сломаться, машинка пожаловалась девушке во сне, что у нее внутри что-то не так, и попросила отнести ее в ремонт.

И вот эта очень худенькая девушка в длинном черном пальто и полусапожках на тонких каблуках тащила в своих слабых ручонках «Эрику», точно заболевшего грудного ребенка, и все пешком: мимо долгого высокого забора, неизвестно что за собой скрывающего, вниз по кромке нескончаемого шоссе, потом вверх к мосту, по которому ползли пятнистые влажные поезда, и снова вниз, в туннель, темневший стенами и мартовскими лужами под стучащим и гремящим мостом. Наконец, узкая, неровно асфальтированная дорожка привела ее к трехэтажному зданию, табличку рядом с входом девушка, разумеется, не прочитала, споткнулась о порог, ручку двери стала жать от себя, «Эрика» едва не выпала из ее рук, а дверь открывалась наоборот. И, простучав каблучками по серому коридору первого этажа, девушка в самом его конце обнаружила нужную комнату, в ней сидел за столом, на котором стояла печатная машинка, мастер. Больше в комнате никого не было. И на всех четырех столах, расположенных параллельно один другому, столпились разные пишущие машинки: от очень старой, облупленной и черной, до совершенно новой, блестящей и, наверное, очень дорогой…

Девушка поставила на стол «Эрику» и сняла с нее футляр. Едва касаясь машинки, мастер обвел белой широковатой ладонью ее корпус, чуть задержав руку над клавиатурой, и девушка угадала: он почувствовал машинку сразу и уже определил неисправность каким-то шестым чувством, еще не поднимая валик, чтобы проверить ролики или пружину каретки, клавиши и литерные рычаги, и по неуловимому излучению, которое шло от машинки, увидел, что «Эрика» – живая. В общем, они узнали друг друга – мастер и машинка, девушка и мастер. И он был из тех, кто подчиняется только сильнейшему зову призвания, из тех, кто неосознанно одушевляет неживые предметы, отдавая им частичку себя.

Среди пятнадцати печатных машинок, принесенных в ремонт и выстроившихся в произвольном порядке на столах, живая была еще только одна – «Оптима», которую девушка неосознанно выделила взглядом. Мастер «Оптиму» уже вылечил, и она с нетерпением ждала своего владельца, аспиранта-историка. С ним-то девушка и столкнулась (в прямом смысле), выходя из здания, где притулилась мастерская, но март преподнес сюрприз – началась метель, ее влажные хлопья облепили лицо, аспирант, торопливо извинившись за то, что налетел на девушку, постарался скорее нырнуть в сухое тепло, а девушка, накидывая на волосы капюшон и сбрасывая с ресниц снег, даже не успела ему ответить.

Это почти вся история о трех людях из одного карасса. Но порой главным оказывается незначительное «почти»…

Антон Антонович Свистунов, вторично холостой, преподаватель истории одного из гуманитарных вузов, приглашенный на конференцию в сибирский Академгородок, в перерыве между докладами, за чашкой кофе в институтском кафе, внезапно вспомнил о том времени, когда он, молодой аспирант, печатал свои первые статьи не на компьютере, а на своей любимой «Оптиме».