Чувство Магдалины

В конце концов, они поссорились. Ни разу так не ссорились – до слез, до раздражения и злобных выпадов. Маша убежала наверх, Лео устроился на ночлег в мастерской, на узком диване. И вскоре уснул, устав от дневных дел.

Маша так и не смогла уснуть. Сначала плакала, потом закрывала глаза и видела больничную палату, залитую неживым светом луны, лицо Платона… Его прикрытые веками глаза, мертвые от холодного отчаяния. И самой становилось холодно, и сердце билось так тяжело, будто его поместили в железную ржавую коробку, и казалось, душа ей больше не принадлежит, улетела туда, в больничную палату… И чем дальше катилась ночь, тем сильнее она не понимала – почему находится здесь, а не рядом с Платоном. Почему не держит его за руку. Почему не принимает в сердце часть его боли – может, оттого оно и попало в эту ржавую коробку, что его место там, рядом с Платоном? И да, Лео прав, она не имеет к Платону никакого отношения. Она любит Лео, и Лео любит ее. Но что делать с этим ощущением своей необходимости там, в больничной палате? Что делать с неодолимой потребностью спасти, защитить, уберечь…

В шесть утра она поднялась на ноги, оделась, умылась, тихо спустилась вниз, на цыпочках прошла мимо спящего Лео. На улице поймала такси, приехала в больницу. Дверь была еще заперта, и в ожидании пришлось сидеть на лавочке в больничном скверике, мерзнуть от утреннего холодка.

Потом события покатились так быстро, что Маша не успевала опомниться…

Первым событием было то, что Платона в больнице не оказалось. Сердитый врач выговорил ей раздраженно:

– Да откуда я знаю, как получилось? Медсестра проглядела, значит! Сбежал ваш родственник ночью, а у нас неприятности будут! Как он мог с таким сотрясением мозга сбежать, не понимаю! А если с ним что-то случилось, кто будет за это отвечать? Что за люди, не понимаю, хоть убей…

Маша его не дослушала – ринулась быстрее к выходу. Опять пришлось ловить такси, мчаться по утренним пробкам, уговаривая таксиста ехать быстрее…

Дверь в квартиру была заперта изнутри, Платон был дома. Тем более явно слышался звук включенного телевизора. Очень громкий звук. Почему-то от этого звука зашлось сердце недобрым предчувствием, и Маша заколотила кулаками в дверь, приговаривая визгливо одну и ту же фразу:

– Я знаю, что ты дома! Я знаю, что ты дома! Открой! Открой!

Потом повернулась к двери спиной, заколотила в нее ногами. И чуть не упала назад, когда дверь неожиданно распахнулась, и голос Платона прозвучал измученной хрипотцой:

– Хватит орать, соседей всех перепугала. Снизу позвонили, сказали, полицию вызовут.

Маша развернулась к Платону лицом, стояла молча, глядела в упор. Платон был другой, что-то изменилось в нем. Была в его лице какая-то пугающая решительность и досада, будто ему не дали воспользоваться этой решительностью по назначению. Маша скользнула мимо него в прихожую, заглянула в гостиную, на кухню. Она и сама не понимала до конца, для чего рыщет по всей квартире, но будто вело ее что-то, какое-то непонятное собачье чувство…

А потом все стало понятно, когда увидела на кухонном столе гору разваленных блистеров и аккуратную кучку таблеток. Большую такую кучку, основательную. Протянула руку, взяла один из блистеров, прочитала вслух название:

– Но-шпа…

Оглянулась – Платон стоял в дверях, смотрел исподлобья.

– Значит, ты отравиться решил. Понятно. Только зачем тебе столько таблеток? Вон, одной но-шпы хватило бы… Выпил бы всю упаковку, сосуды бы все разорвались к чертовой матери, очень быстрая смерть…

– Откуда ты знаешь? – мертвым голосом спросил Платон.

– Да у нас одна девочка в школе умерла после отравления но-шпой. Выпила всю упаковку. Она беременная была, а мать грозилась ее из дома выгнать. Потом, когда девочку похоронили, мать с ума сошла, прямо с поминок в дурку и отвезли…

– М-м-м… Понятно… – тихо произнес Платон.

Потом повернулся, ушел в гостиную. Маша последовала за ним, по-прежнему сжимая пустой блистер в ладони. Так сильно сжимала, что сама чувствовала – скоро края блистера разрежут кожу до крови. Но почему-то ладонь все никак не разжималась, будто ее свело нервной судорогой. Платон сел в кресло, медленно опустил голову, замер. А через минуту затрясся в дикой лихорадке, завыл, заколотил ладонями по подлокотникам, выталкивая из себя хрипло:

– Уйди! Уйди отсюда, пожалуйста! Зачем ты пришла, кто тебя просил, кто? Зачем! Уйди, я сам, мне надо! Я не могу больше, мне надо, я сам, я сам! Уйди-и-и-и-и?!

Маша подошла, свободной рукой со всего размаху ударила его по щеке. Потом снова размахнулась – уже другой рукой, и пустой блистер выпорхнул на свободу, полетел на ковер блестящей бабочкой. И снова ударила – по другой щеке. Никто бы сейчас не смог ей объяснить, как она это делает. Почти профессионально. И зачем она это делает. И правильно ли. И откуда силы взялись. Никогда, ни разу в жизни она никого не ударила по щеке. Просто сейчас она знала, что так надо, и все.

Истерика ушла из Платона, сменившись вялостью и слезами. С помощью Маши он добрел до кровати, лег, пробормотал жалко:

– Закрой окно, холодно…