Чувство Магдалины

Дорога нырнула в заросли камышей, и наверное, это было очень романтично – идти сквозь них вдвоем, в свете луны… Слушать камышовый шорох, чувствовать едва уловимое движение, ощущать себя отгороженными от всего мира плотной стеной – справа и слева. Очень романтично, только не для Маши и Лео, так и не сумевших объясниться друг с другом, не сумевших понять друг друга. И оттого им обоим хотелось, чтобы поскорее осталась позади эта «камышовая» романтика, оказавшаяся в данный момент не к месту и не ко времени.

Когда подошли к дому, Лео снова проговорил тихо:

– Погоди, Маш…

Она остановилась, но головы не повернула – ждала, что он скажет дальше.

Ничего не сказал.

Маша открыла калитку, вошла во двор дома. А он так и остался стоять на улице, досадуя на себя.

В окнах дома вспыхнул свет и вскоре погас. Во дворе тоже было тихо – наверняка все угомонились и уснули. Лео вздохнул, тихо вошел во двор, закрыл за собой калитку. Потом сел на лавку под навесом, оперся локтями о стол, жал руками голову. Почувствовал, как устал за день. Очень хотелось спать, но он знал, что не уснет этой ночью. Хоть и будет стараться, а не уснет…

* * *

– Маша, отпусти его! Ну все равно ведь придется, другого выхода нет! Ну же, отпусти…

Картина во дворе была душераздирающей. Ленька всем своим дрожащим от напряжения тельцем впился в Машу, сдавив ей шею руками так, что она едва дышала. И она тоже оплела Ленькино тельце руками, и прижимала к себе так, будто пыталась окончательно упрятать его в себе.

Выскочившие из летней кухни Антон с Платоном смотрели на все это действо осоловелыми глазами, а дед Иван сидел на лавке под навесом, понурив голову, шарил по столешнице руками, не зная, куда их приспособить.

Да и куда их приспособишь? Бесполезны руки-то, драться же не станешь с этой зловредной бабой из опеки. Да она и не зловредная вовсе, она свою инструкцию исполняет. Остался малец сиротой, значит, прибрать его под государственную опеку надо. И Машутка это все понимает, конечно же. Но все равно цепляется за Леньку, хоть и понимает. И Ленька за Машутку тоже цепляется, хоть и не понимает ничего. Надо бы ему объяснить, да как объяснишь? Ох, горе, горе…

– Послушайте, женщина… Как вас там… – шагнул к представителю опеки Антон, сделав просительное лицо. – Ну давайте не будем так грубо, что же вы. Дайте ребенку успокоиться. Видите, как он дрожит! Ну хотя бы руками его не трогайте!

– Так потом еще хуже будет… – нервно произнесла женщина, отирая носовым платком влажную шею. – Лучше сразу. Чего по кусочкам-то отрезать? И не вмешивайтесь, пожалуйста! Я знаю, что говорю! Кто вы такие вообще?

– Это мои внуки, навестить приехали! – торопливо пояснил дед Иван.

– Ну, внуки, и что? Скажите им, пусть не вмешиваются! Я свои обязанности выполняю, то есть представляю орган опеки, и нечего из меня злую бабу-ягу делать! Ребенок и без того боится!

– Да мы нисколько не сомневаемся в вашей профессиональной компетенции, что вы! – торопливо поддержал брата Платон. – Просто… Сами же видите! В данную конкретную минуту исполнение вашего профессионального долга смахивает на экзекуцию! Нет, я понимаю, что вы действуете из благих побуждений, но давайте вспомним хотя бы уважаемого Федора Михалыча! Так нельзя, право слово! Что вы!

– Не знаю я никакого Федора Михалыча! – запальчиво ответила ему женщина, но все-таки поинтересовалась осторожно: – Кто это, Федор Михалыч? Из городской администрации, что ли?

– Нет, что вы. Федор Михалыч – это Достоевский. Надеюсь, помните, как он сказал? Даже счастье всего мира не стоит одной слезинки на щеке невинного ребенка? Да вы посмотрите, посмотрите на мальчика! Неужели вам его не жалко?

– Ладно, хватит разводить демагогию! И вообще… Отойдите! Не мешайте мне, иначе я полицию вызову!

– Да мы не мешаем, мы все понимаем, что ж… –  проговорил Платон. – И почему сразу полицию? Чем здесь поможет полиция, сами подумайте? У нас к вам другое предложение есть – давайте отложим это зверство на время. Хотя бы на сегодня.

– А что будет завтра? – раздраженно парировала женщина. – Завтра что-то изменится, что ли? Да наоборот, еще хуже будет! Мальчишка еще больше к вам привяжется, вы задарите его игрушками, обольстите вниманием да жалостью, а потом уедете. И вот тогда-то…

– Да мы не будем его обольщать. То есть… Мы придумаем что-нибудь! – жалко возразил Платон.

– А что вы придумаете? Условия для проживания и воспитания создадите?

– И создадим! – уверенно согласился Платон, глянув мельком на Антона.

– Вот когда создадите, тогда и поговорим! А пока это слова, ничем не подкрепленные, только вашим добрым порывом. И знаете, что я вам скажу, уважаемые… В нашем деле нет ничего хуже этого треклятого доброго порыва, уж поверьте мне. Добрый порыв как вырвался ветром из человека, так сразу и улетел, и один пшик от него остался. А люди склонны верить в добрый порыв, особенно дети. Нет, нет, и не уговаривайте меня! Никаких завтра! Я сегодня должна забрать ребенка! Сейчас! И не думайте, что мне Машу не жалко. И что Ленечку не жалко. Я ж всю эту ситуацию понимаю и знаю изнутри как облупленную.