Чувствуй себя как дома

Ди увлекла ее за собой. Вынырнув из толпы, они юркнули в подворотню. Полумрак отчерчивал лицо Торы неестественно остро и хлестко. Где-то далеко шумели люди.

— Почему ты прячешься? — Ди достала из кармана сигарету и зажигалку. Щелк — дым смешался с полумраком.

— Глупый вопрос.

— Я не о Бруно. И ты знаешь.

— Как ты меня нашла?

Ди облокотилась на рыхлую из-за облупившейся краски стену и затянулась.

— Ответь.

— Так… проще.

— Почему?

— Потому что никто не задает глупых вопросов! — вспыхивает Тора.

— На скрипке играешь, да?

— Учусь в музыкалке.

— А песни?

— Пишу.

Они помолчали. В дыму черты лица Торы смягчились. Теперь она казалась маленькой девочкой.

— И что нам делать? — прохрипела она.

Ди снова затянулась.

— Не парься. Захар не в курсе, где я.

— Спасибо. Как он?

— А то ты не догадываешься.

Тора зажмурилась и всхлипнула.

— Я не хотела, чтобы он страдал из-за меня. Честно, я пыталась… Пыталась расстаться с ним.

Ди подошла к ней вплотную.

— Так какого черта не рассталась? Ты не представляешь, что с ним сейчас творится.

— Я люблю его, — Тора проглотила слезы, — но сдохну, если не буду писать песни. А когда я счастлива, ничего не получается. Я высыхаю. Те месяцы в корпусе, счастливые месяцы с Захаром… Я вспоминаю их с радостью и одновременно с ужасом. Как будто он крал ненаписанные строчки. Бред, конечно, да? Но лучше уж я буду рыдать, играя на скрипке, чем танцевать с самым прекрасным человеком в мире на ее обломках. — Она оттолкнула Ди и вытерла слезы рукавом пальто. — Мне пора. И… не проболтайся Захару.

Стук-стук-стук — зацокали ее каблуки. Тора исчезла за поворотом.

Ди потушила сигарету.

— Сука.

«Ты будешь танцевать на обломках», — подумала она и, выудив из кармана телефон, набрала Бруно.

Глава 30

Бруно

ДО

Десятилетний Бруно сидел во главе стола. Желто-оранжевый колпак прикрывал макушку. Шишка на лбу ныла и пульсировала, но мама зачесала челку так, чтобы никто ее не разглядел.

— С днем рождения! — воскликнули гости — русские мужчины и женщины с завода отчима.

К слову, об отчиме. Перед застольем он подарил Бруно целую коробку с бракованными деталями: шестеренки, циферблаты, амортизаторы, платины — там было все. Мальчишка обожал конструировать часы — в подвале, под тусклой лампой. Чем не мастерская?

Отчим обронил «с праздником» и потрепал Бруно по щеке, будто это не он три часа назад ударил пасынка по той же щеке. Будто не он толкнул его на ступеньку крыльца. Будто не из-за него мама старательно зачесывала сыну челку.

Все случилось быстро. Бруно залез на магнолию — дерево, которое отчим выращивал уже восемь лет, — и сломал ветку с четырьмя бутонами. «Идиот! Первое цветение — это как первая поездка на велосипеде или как первый поцелуй — ни с чем не сравнится, — разорялся отчим, когда Бруно оправился от его удара. — А ты взял и все испортил».

Из кухни доносилось кряхтение радио, пахло ванилью. Мама пекла торт. Заметив топчущегося на пороге сына, она скользнула взглядом по ссадине, но не сказала ни слова. Лишь усерднее стала замешивать тесто, а через час, зачесывая Бруно челку, прошептала: «Прости».

А потом — желто-оранжевый колпак и много-много гостей. Горы подарков. «Все будет хорошо» — от мамы. «С праздником» — от отчима. Коробка деталей — как извинение.

Вот только Бруно с того дня возненавидел магнолии. Он прочитал в книге по ботанике, что аромат четырех-пяти цветков может убить, если оставить их в комнате с запертыми окнами. А отчим твердил, что настой сушеных листьев магнолии лечит от гипертонии, эфирное масло — от выпадения волос. И оба были правы.

Со следующей недели Бруно возненавидел ярко-синюю «Чайку» отчима. Мальчишку раздражали мягкие, женственные формы машины. Ко всему прочему его укачивало. И нет, здесь ни при чем подзатыльник отчима. Ни при чем мяч, ударивший «Чайку» прямо по кузову. Бруно терпеть не мог синий, его оглушал рев мотора, бесил вечно заедающий замок на двери. Отчим же восхищался мощным двигателем, хвастался перед друзьями, что впускной коллектор, блок цилиндров и поршни изготовлены из алюминиевого сплава. И оба были правы.

А через месяц Бруно возненавидел отчима. Он бы с радостью оглох, лишь бы не слышать его «проехали» и маминого «прости». Мальчишка злился не из-за синяков или шишек. Он злился из-за магнолии и уродской «Чайки», из-за желто-оранжевого колпака и маминого торта. Какой-то важный механизм сломался в нем — очень-очень давно. А отчим кричал, что пасынок идиот. И оба были неправы.

Бруно мечтал вернуться в Кельн, в их уютный домик, который построил отец. Ему снилось, как он забегает в гостиную, а там сидит папа. Как и раньше, он машет ему. Как и раньше, прячет улыбку за черными-черными усами. Как и раньше, в огромных очках. И худой. Какой же он худой!

Но отец умер от лейкемии, когда Бруно было пять. Мальчишка восстановил его в памяти по фотографиям. Прошло три года. Бруно почти смирился с мыслью, что больше никогда не услышит папиного смеха, но мама купила билеты, и они навсегда покинули Кельн.