Чужая женщина

Преодолел расстояние, и она резко спрыгнула с подоконника, оказавшись вплотную возле меня. Ниже на полторы головы, смотрит снизу-вверх нагло и томно. Хищница с нежными скулами и бархатными ресницами. Глаза такие светлые, разве что не светятся в темноте. Невыносимые глаза. Мне кажется, ее кожа полыхает жаром, и меня обжигает сумасшествием и осознанием — хочет меня. Как и я ее. До дрожи хочет. По телу судорога триумфа и ноздри трепещут, втягивая ее аромат.

— Оштрафуешь меня?

И все… повело от взгляда этого ведьмовского и от близости ее, поднесла сигарету к моим губам, сам не понял, как обхватил фильтр и жадно потянул в себя дым. На губах появился привкус ее клубничной помады. Протянула руку и потрогала кончиками пальцев порез на моей щеке. Очень нежно, а у меня такое ощущение, что ногтями ведет, пока я в нее вдалбливаюсь, распластав под собой.

— Больно?

— Нет, — перехватил руку, и снова она на мои пальцы смотрит, и меня от этого взгляда колотит, как подростка прыщавого. Затягивается сигаретой, опять дает мне и, приоткрыв пухлый рот, алчно наблюдает, как я делаю затяжку.

— Нарушаешь правила? — голос низкий, чуть хрипловатый, меня трясти начинает от бешеной похоти и понимания, что вот она… способна унять жажду, и в горле сохнуть перестанет, когда наброшусь на ее рот.

— Всегда"

Оставалось всего три ступеньки, и я замер. А потом решительно вынес дверь плечом, навалившись всем весом. И на секунды мне показалось, что в помещении никого нет. Я еще не привык к темноте.

— Зорянаааа, — хрипло заорал, оглядываясь по сторонам. А потом долго и пронзительно орал до того момента, пока не сорвал горло окончательно. Я сипел ее имя, стоя на коленях. Меня вывели наружу люди Рустама. Дом Олигарха подожгли. Пока он пылал сзади, Маркелов что-то говорил мне, но я его не слышал. Все. Меня разломало. Я сдох. Ни черта не осталось. Пусть валят.

— Олеееег.

Вскинул голову и дернулся всем телом.

— Олееег.

Она стояла на подоконнике на самом верхнем этаже. Держится за оконную раму, и ее волосы ветром развевает.

— Б***ь. Твою ж гребаную мать. Сейчас сюда и пожарные, и менты слетятся.

В горящий дом я ломанулся сам, а за мной уже и парни Рустама. Я задыхался в дыму. Но упрямо продирался вперед. Выставив руки и защищаясь от стихии под треск огня и вскрики позади себя. Мне казалось, я ничего не чувствую. Ни то, как обгорают рукава рубашки, ни плавящиеся подошвы ботинок. Я только слышу ее пронзительное, живое "Олееег".

"— Олееег… дай хоть слово сказать, прошу тебя.

— Заткнись… замолчи, слышать тебя не могу. Все — ложь и грязь. Ни слова, сука.

Бросилась ко мне и на руке повисла. А у меня горло дерет, и глаза разрывает, яблоки глазные как кипятком шпарит. И она это видит, а я себя ненавижу еще больше в этот момент. Что ж тебя, Громов, бабы как лоха… потому что ты и есть лох.

— Уйди, твааарь, уйди. Пришибууу.

— Олееег, я прошу тебя… я уйду от него, слышишь, ты только скажи, что любишь, и я уйду… клянусь. Я не смогу без тебя".

Люблю… как одержимый люблю, как самый конченый психопат, готовый сдохнуть вот на этих ступенях, лишь бы рядом с тобой. Она мне навстречу бежит босая в каком-то платье, испачканном золой и копотью. А я вижу, как огонь серпантином вьется за ее ногами. На руки подхватил и к себе прижал с оглушительным стоном.

— Я… я знала, что ты найдешь меня.

Обратно мы продирались сквозь плотную завесу дыма, на голоса снизу. Позже, уже на улице я пойму, что на мне обгорела рубашка и повязка давно свалилась с головы. Мои руки покрыты волдырями, а я не чувствую ничего. Я дышу со свистом и на нее смотрю, а она на меня, и лицо искажается болью… ее исхудавшее, заостренное, совершенно белое лицо кривится, и по щекам катятся слезы.

— Нееет, — сипло, едва слышно, — нееет. Не плачь.

Размазываю ее слезы, а она гладит мои скулы и висок по шрамам, оставшимся от швов.

— Он говорил, что… говорил, что убил тебя. Что ты умер… а я не верила.

— Правильно… ты ведь моя женщина. Ты только мне верить должна.

Эпилог

— Тетя Зоряна, тетя Зоряна, а я тебе кораблик в подарок сделала.

Голос дочери звучит так звонко, что у меня в ушах позвякивает, пока я переворачиваю мясо на мангале и краем глаза вижу, как дочь бежит к жене, размахивая корабликом. Это был день рождения Зоряны. Нет, не тогда, когда ее родила мать, а тогда, когда я вынес ее из горящего дома Дениса. У нас у обоих были теперь новые даты рождения, как и новые имена с фамилиями.

— Не тетя, — одергиваю ее сиплым голосом и грожу кулаком, отчего она заливается смехом и с разбегу врезается в ноги Зоряны. А меня трясет от счастья. Я никогда не думал, что от него может трясти, как и от горя. И меня трясло, когда смотрел на свою женщину и осознавал, что она рядом. Мне не снится. Я выдрал это счастье из самого пекла или получил в награду за что-то, но оно было рядом со мной.

— А пусть и тетя, мне все равно. Лишь бы кораблики мне делала.

Зоряна присела на корточки и взяла из рук Таши кораблик.

— Когда мы съедим торт, я заберу вас на улицу пускать их в лужи. Кто сделает паруса?