Чужеземка

– Да. Я придумал себе цель в жизни, чтобы жизнь не казалась такой серой. Но я сделал ее черной. Я к чему-то стремился, мучился, озлоблялся. Платил непомерную цену. А ведь все так просто – надо жить и не мечтать о звездах. Твоя любовь мне дороже любой мечты.

Альбина повернулась, подошла к нему и положила руки ему на плечи. Маленькие ладони ее, остуженные стеклом, были холодными. Он накрыл их своими ладонями, большими и горячими, и просительно, как ребенок, взглянул на нее.

– Ты по-прежнему любишь меня?

– Все вернется, – ответила она, не подумав, упоенная своей победой. – Ты будешь добр и ласков, и я вновь буду любить тебя, как прежде.

Альбина почувствовала, как он вздрогнул, и пожалела о своей откровенности. Но тут же улыбнулась над этим своим страхом. Он проиграл и стал навсегда ее пленником. Может быть, она действительно его любит – он такой красивый и умный, и так беспомощно смотрит на нее. Нет, пожалуй, она точно его любит. Он очень славный и весь в ее власти.

– Мне пора, – произнес он нерешительно. – А то не пустят в гостиницу.

Альбина чуть было не пожалела его, но быстро опамятовалась. Нет, не надо торопиться, он никуда уже не уйдет.

– Да, – ответила она. – Возвращайся завтра. Я буду ждать.

– Можно, я тебя поцелую?

Альбина сама поцеловала его, прижавшись всем телом. Затем он целовал ее. Наконец она опомнилась. И он ушел…

Поезд замедлил ход. Вскоре железнодорожное полотно разветвилось, и за окном показались станционные постройки. Сразу за ними начинался какой-то крупный населенный пункт. Теснились пятиэтажки, сновали автомобили, спешили пешеходы. Городок жил обычной, размеренной жизнью, такой непохожей на ту, что сейчас протекала в вагоне, будто это была другая планета, со своими жителями, законами и обычаями.

Михаилу было хорошо знакомо это состояние отстраненности. Оно возникало у него, когда он возвращался из деревни, где обычно проводил свой отпуск. За несколько недель он отвыкал от городской суеты, уличного гама, людского потока, и ему требовалось два-три дня на «акклиматизацию», как он это называл, чтобы прийти в душевное равновесие с окружающей средой. Но и после этого ему еще долго снились крупные, с кулак величиной, звезды над лугом, заросшим пахучим клевером, звонкая речушка со стайками серебристых рыбок, березняк, пронизанный косыми лучами солнца, и тишина – все то, чем была заполнена его деревенская жизнь. Тишина в его снах выглядела так: вокруг ни дуновения, ни звука, безбрежная синь и ощущение покоя. Порой Михаил думал, что эти его сновидения есть ничто иное, как провидение будущего, что когда он умрет, его душа окажется там. И тогда он переставал страшиться неизбежности смерти. Он успокаивался.

Такие минуты покоя были крайне редки, и он их ценил. Михаил не был избалован душевным комфортом. Чаще, чем радовался, он страдал от мысли, что жизнь его, как, впрочем, и жизнь многих его друзей и знакомых, бессмысленна. Они живут без всякой цели, лишь потому, что родились. Работают, поскольку нужно есть, пить, одеваться, обставлять мебелью квартиру. Они и семьей-то обзаводятся не по любви, а потому что это велит им закон природы. Все, что они делают, было уже заранее, еще до их рождения, предопределено. На их жизненном пути кто-то неведомый заранее расставил указатели, которым они были обязаны повиноваться, и они не смели нарушить навязанные им правила.

У цыган же, казалось Михаилу, многое было иначе. Их нравственные законы не запрещали им обманывать, воровать и наживаться на чужой беде. Но эти законы были известны всем. И это было честнее, чем то, что происходило в окружающем их обществе, где процветали те же ложь и обман, но под маской ханжеской морали и лицемерной добропорядочности.

А еще цыгане могли выбирать, как им жить, по какой дороге идти. Он же, Михаил, всю свою жизнь стремился свернуть с той единственной, по которой его вели. Он чувствовал, что за каждым его движением следят миллионы глаз, и миллионы рук готовы в любую минуту схватить и наставить его на «путь истинный», если он, по их мнению, ошибется в своем выборе. Но хуже всего, что среди его преследователей были и самые дорогие ему люди…

От этой незримой, но цепкой опеки он порой задыхался, словно ему не хватало кислорода в воздухе, которым он дышал, и он со страхом отмечал, как в нем постепенно атрофируются такие понятия, как воля, высокие порывы, жажда идеала, а освободившееся место занимают привычка и покорность. Он сознавал, что процесс этот, подстегнутый его любовью к Альбине, ускорится. Поэтому к безысходной тоске, владевшей им с той минуты, когда он ушел от Альбины, примешивалась и некоторая доля облегчения…

Старенький тряский трамвайчик вез его по ночному городу, и в редких звонках его Михаилу слышался чей-то жалобный крик. Так кричали чайки по ночам тем летом, когда он встретил Альбину. Море плескалось у берега, и это было самое счастливое лето в его жизни.