Чужие

— Мы патрулировали — я и Пол. Поступил вызов. На этот адрес. Мы приехали и увидели шестнадцатилетнего парнишку, наглотавшегося фенциклидина. Вы знаете, какими они иногда бывают, если наглотаются фенциклидина. С ума сходят. В животных превращаются. Эта дрянь пожирает клетки мозга. Потом, когда все закончилось, мы узнали, что его зовут Эрнесто, он сын сестры миссис Мендосы. Неделю назад он пришел сюда пожить, потому что мать больше не могла с ним справиться. Мендосы… они — хорошие люди. Видите, как они содержат свою квартиру? — (Отец Вайкезик кивнул.) — Из тех, кто примет племянника, если тот собьется с пути, попытаются образумить его. Но такого парня невозможно образумить. Вы сердце себе разорвете, пока будете пытаться. У этого Эрнесто неприятности начались еще в пятом классе. Множество арестов. Шесть преступлений. Два из них — довольно серьезные. Мы приезжаем сюда, он тут бегает в чем мать родила, орет благим матом, глаза выпучены, словно давление в голове вот-вот разорвет череп. — Взгляд Уинтона стал рассеянным, он будто вернулся назад во времени и видел все происходящее так же ясно, как до того в реальности. — Эрнесто схватил Гектора, маленького мальчика, которого вы, вероятно, видели, когда вошли, уложил на диван и приставил к его горлу шестидюймовый складной нож. Мистер Мендоса… он чуть с ума не сошел, хотел броситься на Эрнесто, отнять нож, но боялся, что тот зарежет Гектора. Эрнесто кричал. Он нажрался ангельской пыли, спятил от фенциклидина, и вразумить его было невозможно. Мы вытащили оружие — никто не станет подходить, чтобы обменяться рукопожатием с психом, который накачался до одури, да еще и с ножом. Но мы и стрелять в него не могли, потому что он держал нож у горла Гектора. Гектор плакал, а Эрнесто мог убить малыша, если бы мы сделали неправильный ход. Поэтому мы попытались его угомонить, уболтать, чтобы он отошел от Гектора. Казалось, у нас получается, потому что он начал отводить нож от мальчика. Но вдруг он, Господи помилуй, вспорол Гектору горло от уха до уха, глубоко… — Уинтона пробрала дрожь, — глубоко. Потом поднял нож над головой, и мы его пристрелили, не знаю, сколько выстрелов сделали, изрешетили в хлам, и он, уже мертвый, упал на Гектора. Мы его стащили. Маленький Гектор лежал, одной рукой пытаясь зажать рану в горле, кровь текла между пальцами, глаза стекленели…

Коп сделал глубокий вдох, его снова пробрала дрожь. Потом его взгляд опять сфокусировался, словно ему нужно было отойти от пережитого ужаса. Он посмотрел на окно, за которым начинался зимний день, ложившийся на серые улицы Аптауна, будто слой сажи.

Сердце Стефана начало биться чаще, но не из-за кровавого ужаса, о котором поведал Уинтон: он уже понимал, куда выруливает история, и с нетерпением ждал продолжения рассказа о чуде.

Глядя в окно, Уинтон продолжил, голос его дрожал все сильнее.

— При таких ранах, отец, срочной помощи оказать нельзя. Разрезанные артерии, вены. Крупные артерии в шее. Кровь вытекает, как вода из шланга, и жгут тут не поможет — на шею его не наложишь и прямым давлением сонную артерию не перекроешь. Ничего сделать нельзя. Я опустился на колени рядом с диваном, ясно было, что Гектор умирает. Он казался совсем маленьким, отец, просто крошечным. С такой раной люди умирают за две минуты, а иногда и того быстрее, а он был совсем маленьким. Я знал, что смысла нет, но все-таки приложил руки к шее Гектора, словно мог удержать в нем кровь, удержать в нем жизнь. Меня мутило, я был зол, испуган оттого, что маленький мальчик умирает вот так тяжело, этого не должно быть, он вообще не должен умирать, неправильно это, и тут… тут…

— И тут рана стала затягиваться, — тихо сказал отец Вайкезик.

Уинтон Толк наконец отвел взгляд от окна, из которого лился серый свет, и взглянул в глаза Стефану:

— Да, отец, рана затянулась. Он был пропитан собственной кровью, находился в секундах от смерти, но исцелился. Я даже не знаю, что происходило, не чувствовал, как оно происходит, в моих руках нет ничего особенного. Вы, наверное, думаете, что я почувствовал особую силу в своих руках? Но я впервые понял, что происходит нечто невероятное, когда кровь перестала сочиться мне на пальцы и мальчик одновременно с этим закрыл глаза, и я подумал, что он умер, и… просто закричал: «Нет! Нет, Господи!» Я начал убирать руки от шеи Гектора, чтобы посмотреть на нее, и тогда увидел, что рана… рана закрылась. Она все еще была свежей и жуткой, остался глубокий порез, но его края соединились, появился ярко-красный шрам, и он заживал.

Этот большой человек замолчал — на его глазах образовались подрагивающие линзы слез. Эмоции снова захлестнули его. Со скорбью он бы, вероятно, справился, но это оказалось более сильным чувством: радостью. Чистой, буйной, недоверчивой радостью. Он не смог сдержать взрывных, мучительных всхлипов.

Отец Вайкезик с горячими слезами на глазах протянул к нему руки.

Уинтон взял их в свои ладони, крепко сжал и не выпускал, пока не окончил рассказ: