Чужими голосами. Память о крестьянских восстаниях эпохи Гражданской войны

Последние развернутые записи фиксируют показания Андрея Молданова, из которых вырисовывается картина восстания, разгоревшегося из‐за ареста четырех туземцев, и оставшегося на свободе «главаря» — Ивана Ерныхова[421]. Далее следует описание собрания, жертвоприношения и оглашения результатов «ворожбы» Ефима Вандымова: убить русских, чтобы добиться успеха в войне. «Убиты русские были в тот же день в который были захвачены. Остальные заложники живы» (21.02.1934). Погружение в детали подготовки повстанцами войны непросто дается Шишлину: «Лопнуло терпение, бросил, хуй с ним потом гад все разскажет. Эх мало людей то бы всех переловили гадов» (Там же).

«Писать ли об этом?» Последние дни — развязка вооруженного противостояния — явно перенасыщены: записи становятся коротки, не более двух — четырех предложений в день, причем 22 и 23 февраля Шишлин даже допускает ошибку в датировке месяца. Однако в финальной стадии спецоперации происходит нечто, что впервые вводит в дневник Шишлина тему самоцензуры.

Его «табор», как он называет оставшуюся часть группы с обозом, выдвигается навстречу второй группе, которая не появилась ни через установленные двое суток, ни через четверо, хотя Шишлин объездил округу километров на тридцать: «Безобразие в конце концов вместо условленных 2‐х суток где то пропадать четверо суток. Что за причина ума не приложу. Ведь люди взрослые а занимаются мудней. Ну „утро вечера мудренее“» (24.02.1934). Далее записи отрывочны и впервые включают ретроспективные моменты: Шишлин то запрещает себе писать, то вновь возвращается к событиям последних дней (25–28 февраля). Скорее всего, сблизившись, группы не узнали друг друга и вступили в бой. Запись от 25 февраля гласит: «Встреча с Булатовым. Бой. Из 9 шесть убитых. Кошмар. Писать не буду. Умирает Соловьев» (25.02.1934). Как мы помним, по воспоминаниям Хрушкова и Попова Соловьев пал вместе с Кибардиным и Дуркиным в «перестрелке у чумов», но тогда число погибших у Шишлина соответствует примерно общему числу убитых (включая двух-трех ненцев). Однако вряд ли Шишлин имеет в виду общее число погибших («из 9 шесть убитых»). Если же это потери со стороны отряда, то они вдвое превышают официальные (Дуркин, Кибардин, Соловьев). Вероятнее всего, Шишлин зафиксировал эпизод, который не вошел позже ни в какую официальную историю подавления восстания по цензурным причинам.

«Развязка боем», ставшая финальной точкой противостояния в официальном нарративе, у Шишлина еще впереди: «Опять один со своими 10 бойцами двигаю дальше. Простившись с Булатовым. Решено „умереть или победить“. Надеюсь на последнее. Сегодня поедем а завтра начнем. Олешки готовы бойцы затянули песню, повстанцы далеко не услышат. Кричат пора доканчивать спирт и двигатся. Итак завтра день мести, кровь за кровь…» (27.02.1934). «День мести» проходит без потерь и описан с явной бравадой: «Не много поразвлеклись, 2 перестрелки без потерь от нас, хорошо. У них 2 убитых[422] и 4 семьи пленных с 670 оленями. Едим мясо поправляем здоровье. Сейчас допросим а завтра дальше, за князем. Задача или живого или скальп с головы в назидание потомству». Таким образом, возможно, в официальном итоговом нарративе о подавлении восстания жертвы собственной невнимательности отряда ОГПУ оказались приписаны повстанцам[423].

Однако продекларированный «поход за князем» (которого удалось взять только в первых числах марта) едва не обернулся трагедией для чекистов и лично для Шишлина. Запись от 27 февраля целиком: «Писать ли об этом? Вместо князя чуть не перебили своих в юрте вот бляди а этот Назаров не зря я пробил ему голову на глазах бойцов убег сука если бы не его Мешков и мой Мершульц. Застрелил бы гадину, ведь из за его дурацкого поступка я мог пожертвовать собственной головой, перебив его отряд в 35 бойцов там комиссия бы разбиратся не стала кто из нас прав кто виноват, мертвые не говорят. Противно, бросаю писать сей час двинем дальше пусть они остаются а мы еще повоююем этой ничтожной горсточкой моих преданных бойцов. Ох и ребята прекрасные. Банда бы из вас вышла». Встреча с князем, как и в воспоминаниях Бабикова, странным образом оказывается финальной точкой дневника Шишлина[424].

3.2. Дневник Бориса Степанова: «Я полюбил эту могилу…»

После дневника, благодаря которому мы можем представить, как разворачивались события в тундре в отряде ОГПУ, обратимся к дневнику Бориса Африкановича Степанова (1907–1942), который рассказывает, что чувствовали те, кто пришел на смену погибшим членам делегации. В «документальной повести-родословной» С. Б. Наварской цитируются «выписки из дневника» ее отца, назначенного секретарем Березовского райкома ВКП(б) после гибели Астраханцева. Степанов без промедления выехал в сложный район, а летом 1934 года туда перебралась его семья[425].