Чужое небо (СИ)

— Вы красивы, агент Хартманн, — несмело, но, насколько сумел внятно выговорил Баки, основательно выпотрошив остатки своей мертвой личности, чтобы найти в себе силы и подходящие слова, и при этом не запнуться о заведомо подставную фамилию.

Если бы Баки постарался чуть лучше, он бы сказал «Вы прекрасны», потому что так оно и было на самом деле. Строгую форму она сменила на платье, пальто с погонами — на богатую шубу в пол, которая уже не могла напрямую выдать ее связь со спецслужбами. Ее губы по-прежнему алели, а освобожденные из прически волосы, завиваясь идеальными светлыми кудрями, ниспадали по ее плечам.

От слов Баки ее щеки вспыхнули хорошо заметным глазу мужчины румянцем, отчего тот облегченно выдохнул, потому что его отвратительная попытка все-таки возымела результат.

— Мистер Барнс, — она произнесла на безупречном английском и кокетливо улыбнулась, — вы меня смущаете.

Баки отвернулся и чуть наклонил голову, чтобы скрыть ответную улыбку.

Когда он в последний раз перед выходом позволил внутреннему любопытству одержать верх и взглянул на себя в зеркало, оттуда на него посмотрел дорого и со вкусом одетый в элегантное пальто молодой мужчина, за плечом которого стояла роскошная женщина. И пусть внутреннее несоответствие между ними было и всегда будет колоссальным, Барнс был приятно удивлен, что хотя бы внешне ему удалось снова примерить на себя личину… значимого человека, которому позволено, как у русских говорят, «выйти в люди»?

— В кризисные тридцатые и военные сороковые, те, что я застал, у нас в Америке так мог себе позволить одеваться только Говард Старк, те, кто на него работал, обязанные держать марку, и, вероятно, те, кто был с ним очень близок, — зачем-то посчитал нужным сообщить Баки, приняв из ее рук пару черных кожаных перчаток, достаточно больших, чтобы вместить его металлическую ладонь, но при этом не бросающихся слишком очевидно в глаза.

— Одежда — это всего лишь действенный способ обмана, иллюзия, позволяющая становиться тем, кого хотят видеть в том или ином месте в то или иное время.

— Как, например, иностранного гостя и его очаровательного экскурсовода? — спросил Баки, слегка осмелев, то ли после предыдущего сомнительного успеха, то ли от обстановки в целом.

— Именно.

Наверное, ему еще долго предстояло возрождать в себе достойного роли джентльмена, потому что, по всем существующим представлениям, джентльмену полагалось вести идущую рядом даму под руку, особенно, по таким жутко заснеженным дорогам и обледенелым лестницам. Барнс же не знал, как к своей даме — такой даме — подступиться.

— Я не могла говорить с тобой в бункере, — вдруг заговорила она, когда, выйдя совершенно другой дорогой, чем попали в здание, они не спеша шли по расчищенной и лишь слегка припорошенной все еще идущим снегом площадке перед центральным входом. — Было слишком рискованно. Но здесь нас никто не услышит, поэтому мы можем говорить, не опасаясь. Ты можешь задавать вопросы. И если… если я смогу, то отвечу на них.

Снег сыпал мелкой крупой, впереди простирался город. Насаждение серых зданий, чьи несовершенства и разрушения так удачно скрывала расстелившаяся повсюду белая пелена, под завесой которой не было видно ни грязи разрытых дорог, ни воронок взрывов, ни прочих ужасов войны, которая и Москву не обошла стороной. Москву не обошла, но Кремль оставила нетронутым, так что его нерушимые стены предстали взору Баки в еще более грозном величии, чем он рисовал в своем воображении, основанном на тех жалких крохах политически профильтрованной информации, что доходила до Запада, просачиваясь сквозь Железный занавес.

Они были все еще достаточно далеко, совершенно с другой стороны от площади, но первые выводы для себя Барнс уже сделал, а красные, стремящиеся в небо звезды не смог скрыть даже снег.

— Почему? — наконец, после долгого молчания, спросил Баки и, оторвавшись от созерцания пейзажей, украдкой посмотрел на нее, на белеющий профиль с кроваво-красным акцентом на губы. — Ты могла бы жить обычной жизнью, никто не знал бы о твоем прошлом. Почему ты раскрыла себя?

— Моего отца убили. А дело всей его жизни, создаваемое во благо человечества, в чужих неумелых руках превратилось в новейшее орудие пытки, Философский камень для разведывательных организаций всего мира и предмет торгов, за который готовы сокрушать режимы, продавать целые страны, людские жизни и все моральные ценности вместе взятые. Зная это, я бы не смогла жить. Ни спокойной жизнью, ни какой-либо другой.

Такая позиция Баки была ясна. Не то, чтобы он до конца понимал все причины и следствия, но он достаточно близко знал человека, для которого честь и мораль стояли выше всего на свете, включая инстинкт сохранения собственной жизни. При этом едва ли было замешано кровное родство. Поэтому он понимал. Хотел верить, что понять ему по силам.

— Почему русские? — он задал свой следующий вопрос, отрешенно глядя вдаль, на те самые красные звезды. — В смысле… Почему ты выбрала Союз и их спецслужбы, а не, скажем, любую другую страну?