Чужое небо (СИ)

Сможет ли он жить, сможет ли он дышать, не захлебываясь от отвращения к самому себе, сможет ли он до конца жизни видеть свое отражение в зеркале, зная, что он бросил, что сбежал, что обессмыслил свое прошлое, единственное ценное в котором — память о Стиве. А кроме нее, что еще у него было? Что в нем было такого особенного, что могло быть достойно спасения ценой, даже намного меньшей, чем чужая жизнь?

Баки ненавидел себя, ненавидел животный страх, который драл его когтями изнутри, ненавидел выламывающие изнутри сомнения, которые все еще способна была затмить дурманящая мысль о свободе. Баки хотел домой, до слез, до боли хотел. Он хотел говорить на родном языке, не думая ежесекундно над правильностью употребления каждого слова, хотел просыпаться сам, а не по команде, хотел сам ходить в магазин за продуктами и готовить себе еду, хотел увидеть родное небо и родные лица…

Баки рисовал в своем воображении, как он пришел бы на могилу Стива где-то на Арлингтонском кладбище, увидел бы воткнутый в землю рядом с надгробной плитой государственный флаг, море венков, цветов, писем, быть может, даже игрушек и даже отпечатков красных губ на белом мраморе. Баки забылся бы там на часы или даже дни, и говорил бы, говорил бы, до сипоты, до севшего голоса. Только о чем, он придумать пока не мог, потому что вместо воображаемого монолога в его голове звучал лишь непрекращающийся шум, как от помех на радио. А потом Баки вдруг с ужасом осознал, насколько деланая и нереальная эта его фантазия, потому что, даже если он вдруг пересечет в скором будущем океан, он никогда, ни за что на свете не позволит себе осквернить своим присутствием могилу национального героя, могилу его Стива, на которой должно, просто обязано быть написано ничто другое, кроме: «Он шел до конца».

Баки выл, давился всхлипами, зная, что никто не увидит его слабости, и живые пальцы, размазывая чернила, бежали по мокрым от слез, чужой рукой написанным строчкам.

«Не идеальный солдат, но хороший человек».

Сержант Джеймс Бьюкенен Барнс — отвратительный солдат, который умудрился промотать преподнесенный на блюдечке второй шанс, так и не вернувшись с гребаной войны, не принеся стране победы, лишь одни проблемы с написанием похоронок и оформлением никому ненужных документов.

Баки Барнс — ужасный человек, мертвый, сгнивший изнутри до основания. Он предал друга, предал посмертную веру в него человека, которого никогда не знал и который не знал его, но, между тем, свято верил, что создает Людей, а не Суперсолдат.

Барнс вытер глаза тыльной стороной правой ладони и запретил себе плакать лишь затем, чтобы слезы не мочили напрасно бумагу. В его бионических пальцах вот уже неизвестно сколько были зажаты две черно-белые фотокарточки. Баки даже не полностью сознавал, что и зачем он делает: он просто перевернул обе обратной стороной кверху и последними чернилами, что оставались в шариковом стержне, размашисто написал, по привычке русскими буквами:

Баки Барнс, 10-е марта 1946 год

10-е марта.

Десятое марта?

Он на миг споткнулся о цифру взглядом, но, в конце концов, не придал ей никакого значения.

На вторую фотографию чернил в исписанной ручке до смешного символично не хватило: он успел вывести только заглавную русскую Э.

Обе одинаковые по размеру карточки он сложил одна на другую и даже с нервозной педантичностью выровнял края, чтобы те идеально совпали. С той же педантичностью он вложил карточки в блокнот, надежно спрятав где-то между исписанными страницами. Сверху на блокнот он положил дневник в кожаном переплете и обоими предметами тихо постучал по подоконнику, ровняя по нижней линии.

После этого Барнс еще долго стоял и невидящим взглядом смотрел в никуда, в чернеющее на фоне глубокой ночи окно и бесконечный снег за ним.

Нет. Эта страна не растает. Никогда. Эта страна вечных льдов, из которых на чужой крови ожидаемо ваяют атрибутику власти, как, например, те самые кремлевские звезды, похожие на резные кроваво-красные льдины.

Смирнов отсыпался в комнате рядом, Барнс это знал, и целенаправленно шел к нему, целенаправленно застыл над его кроватью, целенаправленно громко позвал.

Когда мужчина вскочил, спросонья взяв его на мушку спрятанным под подушкой пистолетом, Баки долго стоял, не говоря ни слова, просто глядя ему в лицо, желтоватое в блеклом свете единственной лампочки Ильича, висевшей слишком далеко, чтобы давать что-то кроме слабых отблесков.

Баки хотел просить, Баки хотел умолять, чтобы командир, прицелившись получше, спустил курок. Баки хотел, чтобы все закончилось, чтобы его больше не рвало заживо на части от двух диаметрально противоположных желаний. Вернее, от собственно желания и невозможности его исполнить.

В конце концов, Барнс все так же молча протянул командиру две книжки, отдать которые было сродни тому, что дать на отсечение вторую руку. Право, Баки казалось, что это далось бы ему намного легче.