Чужое небо (СИ)

— Просто чтобы лишний раз напомнить: Сталин не всеведущ и далеко не всемогущ, моя дорогая фройляйн. Впрочем, как и Зола. Он мнит себя великим гением, но наряду с этим у него есть один существенный недостаток. Он не знает того, что знаешь ты. Плюс… нет, для него это, скорее, минус — он не вечен, а значит, при всей его гениальности, держать бразды правления ГИДРой ему осталось недолго. Я терпелив, я подожду, но, когда придет время, и ГИДРА останется безголовой, знаешь, что я сделаю прежде всего?

Как будто ей нужно было это знать, как будто она хотела услышать ответ.

— Я сделаю ГИДРу воистину бессмертной, я дам ГИДРе то, чего ей с момента смерти Шмидта так отчаянно не достает на пути к мировому господству. Я вооружу ГИДРу и себя — да — себя прежде всего — стальным кулаком, а чтобы этот кулак всегда точно знал, когда и куда бить, я дам ГИДРе мозг, — Карпов бесцеремонно ткнул пальцем в ее лоб, рисуя мнимую разметку для прицела, — лучший из лучших, молодой, в чем Золе уже не тягаться, и потенциально… бессмертный. Шпион высочайшего класса, черт меня раздери… вторая Мата Хари! Тебе в наследство досталась власть над миром! Ты могла бы планету вертеть на кончике мизинца, словно настольный глобус, если бы захотела. Хах… Я бы душу продал, лишь бы узнать реакцию ненаглядного папаши на то, как его дочурка распорядилась завещанным, будучи полной дурой и, по совместительству, законченной шлюхой!

Пустые подземелья поглотили очередной яростный вой и следующий за ним хлесткий удар.

— Его не найдешь, не мечтай.

— Не мечтай, что я пошевелю для этого хотя бы пальцем. Боже упаси! Не хочу испортить список жертв, попавших в твои сети.

— Он не придет.

— У меня на языке все крутилась кличка для тебя. Всякое передумал, всякое смаковал, а на помощь, как всегда, матушка-природа пришла. Есть у нее один вид пауков, у которых самки убивают самцов после спаривания. Сколько таких бедолаг на твоем счету, начиная с отца, а, Паучиха?

— Он не придет!

— Вот заладила… Придет. Приползет, как миленький, потому что он уже попал в твою паутину.

Очередной крик отрицания и звук удара улетели в бездну, никем не услышанные.

Баки стоял, обеими руками упираясь в подоконник и невидящим взглядом смотря в никуда. За окном, растворяясь в мути морозных узоров, равнодушно сыпал снег — Баки этого не видел. Сгущались ранние сумерки — этого он не замечал тоже.

Он видел Бруклин и Стива, видел звездно-полосатый американский флаг и свободу, которая в его больном искалеченном воображении отчего-то обрела плотские черты, и ни кого-нибудь, а той самой статуи Свободы. Баки изнутри рвало на части, так, что хотелось орать во все горло и выть, как последнему безумцу.

Свобода была близка и так головокружительно желанна, что у него ком предвкушения сворачивался в животе, а ощущения пьянили во стократ сильнее хваленой русской водки. В его висках набатом гремела одна лишь мысль: «Свобода-свобода-свобода».

Пока на смену ей не пришла другая, и вся его эйфория сошла на нет в одно ничтожное мгновение.

— Нет, без тебя не уйду! — отчаянно вопил в голове его же собственный голос, и Барнсу периодически хотелось раскроить себе череп о первую попавшуюся твердую поверхность, лишь бы заставить голос молчать.

Что с ним случилось? Что с ним сделали такого непоправимого, раз он так сильно, так неузнаваемо изменился?

Свобода была желанна, свобода была близка, и Баки почти физически ощущал на языке ее терпкий вязкий привкус. Везде и всюду кругом себя он видел снег и лед, даже наступившей по календарю весной; он думал, что эта чертова страна, должно быть, не растает никогда, что, задержись он здесь хоть на секунду дольше — сам превратится в ледяное изваяние. Страх толкал его в спину, гнал вперед, а громыхающее сердце очень кстати затыкало вопли в голове.

Какое-то время он даже смог не думать о том, что Джеймс Барнс, плененный и до полубреда запытанный, едва стоящий на ногах и хватающийся за все вокруг ради поддержки, упрямо орал на разрыв легких, что не уйдет, не бросит… друга. А ведь друг тот был ростом выше, комплекцией раза в два шире и мог сам за себя постоять. Друг к тому моменту уже был суперсолдатом.

Баки все же дался разок затылком о стену, позволив эху отрезвляющей боли греметь где-то в висках. Сразу же после ледяной волной его накрыл страх, потому что, даже не сформировав до конца решение, он знал наперед, чем все закончится.

Ему было страшно, не просто страшно — он был в ужасе: лицо полыхало, как ни странно, не от мороза, а от внутреннего жара, живая ладонь вспотела, вещи прилипли к взмыленному телу. Он осознал, что сам себя загнал в ловушку, из которой не было выхода.

Барнс окончательно и бесповоротно сошел с ума, потому что он точно знал, что его ждет, у него было все для того, чтобы этого избежать, спасти себя. Все и одновременно ничего, потому что он просто не мог.

Стив не бросил его, а Баки не бросил Стива — они были друг у друга до самого конца.