Чужое небо (СИ)

— Сохрани, если сможешь, — тихо попросил он на вышколенном русском, всеми силами душа в себе желание сорваться на бессвязную мольбу. — Если не сможешь, — Баки помедлил, с неохотой, бережно опустив книжки на тумбочку рядом с кроватью, — сожги. Уничтожь, чтоб следов не осталось.

— Ты что задумал, салага? — все еще хрипло со сна пробасил командир, взамен испугу формируя на лице подозрение.

В день встречи на той дороге в Подмосковье полковник Михаил Смирнов обозвал его лешим, а еще сказал, что, когда Барнс стрижен и выбрит, похож на мальчишку-салагу, которому по чужим садам бы бегать, яблони обдирать, да из рогатки стрелять по воробьям, а не по лесам ходить со снайперской винтовкой. Баки тогда на полном серьезе ответил, что воровать нехорошо, а птиц ему было бы жалко.

Хотел бы он в эту минуту быть остановленным, хотел бы лишиться выбора, хотел бы, чтобы все случилось, как по волшебству, само собой — и по щелчку пальцев он в одно мгновение пересек бы океан и оказался бы в родной Америке, за тысячи и тысячи километров от этого ада.

Сильнее, чем этого, он хотел лишь заснуть и больше никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах не проснуться.

— Спасибо, — время спустя произнес Баки все на том же идеальном русском. — Спасибо за все, что ты сделал, только я уже выбрал, кому перекусить глотку, — Барнс усмехнулся, ни на секунду не озаботившись тем, чтобы стереть из смешка горечь. — Я дальше пойду один. Пожалуйста, не ходи за мной.

Пожалуйста!

Пожалуйста.

Пожалуйста, Господи, я хочу умереть.

Эти слова никогда не прозвучат, как и Барнс никогда не узнает, пошел ли командир тогда за ним или остался в той лесной сторожке сжигать самое драгоценное, самое дорогое, что Баки имел.

Самое родное и близкое сердцу, что однажды обратили против него.

Уйти у Баки с самого начала не было никаких шансов, хотя боролся он по-звериному дико, как борется умирающий хищник, загнанный в яму: яростно, из последних сил, не щадя себя — только лишь затем, чтобы поубивать как можно больше. Только лишь затем, чтобы не сдаваться без боя.

Его нашпиговали, кажется, равным количеством и пуль, и транквилизаторов. Когда, через неизвестный промежуток времени, он очнулся, то все еще был способен, одним движением разорвав наручники, сломать ближайшему кому-то руку, следом с хрустом переломить хребет и тут же с положения лежа швырнуть так, чтобы звук тяжелого удара о стену еще долго звенел в его раскалывающейся голове. Потом тело с ног до головы знакомо прошили разряды, и он отрубился.

— Десять минут. До точности 9 минут 32 секунды, — сообщил глухой, звучащий как сквозь вату голос, стоило Баки попытаться открыть глаза. — Раньше разряд вполовину меньший отключал тебя стабильно на два часа и дольше.

Не разбираясь долго в причинах и следствиях, Баки прохрипел: «Пошел на хер!» — к собственной гордости довольно разборчиво и очень даже по-русски.

— О твоих грандиозных успехах в познании сакральных тайн великого и могучего я наслышан, можешь не трудиться. Хотя, если в таком положении тебе все еще не в тягость…

Наконец, отыскав говорящего взглядом, Баки красноречиво зарычал и на пробу дернул руками, которых он не чувствовал только потому, что они были отведены за спину на максимум, который вообще позволяли суставы и лопатки, анатомически не способные свестись еще сильнее. Грудина горела от такого положения и еще не полностью затянувшихся огнестрельных ран, хотя добрую половину нагрузки с внутренних органов снял металлический каркас из ребер.

Барнс дернулся снова, сильнее, и зашелся в немом крике, когда по венам, словно жидкая лава, потек очередной разряд.

— Полегче, солдат, шокеры такой мощности — не шутка даже для тебя.

— Где она? — зарычал в ответ Баки, которому внезапно надоело бессмысленно огрызаться.

— Еще раз? — издевательски переспросил Карпов и картинно приставил к уху ладонь. — Я не расслышал. Где… кто?

Баки вызверился матом, который в его состоянии, как физическом, так и эмоциональном, вышел намного членораздельнее всего остального.

— Ах, ты это про свою нацистскую сучку? Да ну! Только не смотри на меня так, будто не знал. Думаешь, ты у нее первый и единственный? Или думаешь, будто безродные немки-сиротки у нас по десять раз на дню становятся фаворитами вождя?

Баки не слушал, лишь припадочно мотал головой из стороны в сторону, отрицая то, чему даже не отдавал отчета. Кровь пульсировала у него где-то в висках, изнутри стреляя остаточными разрядами, в глотке застрял ком подкатившей рвоты. Насильно сглотнув, Барнс выплюнул упрямо:

— Где она?!

Вместо ответа на вопрос Карпов внезапно приблизился к нему настолько, что будь Баки способен освободиться — задушил бы голыми руками, чего доброго, впился бы зубами ему в глотку, как самый настоящий зверь, и вытягивал бы по мышце, по вене, до тех пор, пока не перекусил бы трахею.

— Читай! — приказал Карпов, сунув Баки под нос исписанный разворот блокнота, по формату до боли похожего на тот, которому он несколько месяцев подряд доверял свои самые сокровенные мысли. — Четко, вслух! Читай, и так и быть, я отвечу на твой вопрос.