Чужой своим не станет

– Они в хату, чырвонаармейцы-то… Вместе с фрицами, а я снаружи остался. Не стал заходить, как-то на солнышке пригрелся. Часа не прошло, они обратно вышли, а когда я вошел… – Руки старика вновь предательски задрожали. Заметив, что махорка уже не чадит, долго выбивал из кремня нужную искру, а когда пух запалился, раздул его и вновь прикурил цигарку. Заговорил складнее, почти совсем по-русски: – Верна немцы были… Но тогда я виду как-то и не подал, просто странно мне было, что они как-то по-приятельски с немцами вядуць, разве только по плечам друг дружку не хлопали. А у меня душу-то свербит и сам не знаю почему… – Дед вновь немного помолчал. Затяжка в этот раз получилась особенно глубокая, растопившая до самого жара его старческое нутро. Ладонь у него натруженная, потемневшая, с выпиравшими венами. – В хату зашел, а унучка уже на веревке под потолком висит и ногами вот эдак сучит, – помахал он ладонью. – Спазніся я хотя бы на минуту, не было б у мяне унучки, – горестно проговорил старик. – Снимаю я ее из петли, а она уся в слезах, жиць, говорит, не хочу. Я у нее спрашиваю, что же такого с тобой вдруг приключилось? А она говорит, что чырвонаармеец ее ссильничал. Вот такие они дела, – дед швырнул окурок под ноги и долго, как если бы это был тот самый насильник, растирал его ногой.

– Напрягись, Герасим Платоныч, вспомни, как они выглядели? – настаивал Тимофей.

– Асабливо на них и не зыркал. Они как раз супротив солнца стояли. А потом и разговор был недолгий. Зайшли они в хату и вскоре выйшли.

– Нам бы с твоей внучкой поговорить. Не возражаешь? Должны же мы этих гадов отловить! Обещаю тебе, старик, если найду… Никуда они не денутся, сполна свое получат!

– Ну, коли так, тогда пойдем. – Крякнув натужно, старик поднялся и, чуток согнув натруженную спину, распахнул дверь. – А унучку Полиной зовут.

Зашли в избу: не богатая, но и не бедная. Дощатый пол на лагах. У окна стол на козлах, рассчитанный на большую семью; у стены два широких топчана, служившие одновременно и скамьей, и кроватью; в углу сундук для одежды; под самым потолком, между печью и стеной, широкие полати, укрытые овчиной. В углу комнаты – небольшая кровать, застланная цветастым покрывалом, на ней, уткнувшись лицом в небольшую подушку, лежала худенькая девушка. Едва глянув на вошедших смершевцев, дивчина вновь уткнула зареванное личико в расшитую наволочку, горько переживая недавнюю беду.

Романцев присел на темный отполированный топчан, сколоченный из дубовых досок. Рядом осторожно опустился старик.

С минуту Тимофей молчал, пытаясь подобрать подходящие слова. Но они не находились, все сказанное могло прозвучать фальшиво, неискренне. Кто знает, как в дальнейшем у девоньки сложится. И не сосчитать, сколько вот таких девушек, пригожих, ласковых, милых, так и останутся пустоцветами, не дождавшись своего милого.

А девчушка-то ладная, вон какие глазища огромные!

– Полина, мы хотим тебе помочь, – наконец произнес Тимофей.

Девушка вновь посмотрела на Романцева – не глаза, а две большие надежды. Сдерживаемое горе прорвалось наружу горючими слезами, размазывая их ладошками по худенькому личику, спросила в отчаянии:

– Як жа вы мяне поможете?!

– Мы их найдем и накажем, – твердо пообещал Романцев.

Слова получились казенными, прозвучали сухо. Душевность, прятавшаяся у него внутри, никак не желала проявлять себя.

– Как же я могу вам поверить, кали яны у такую ж форму были одеты?

– Ты должна мне верить, Полина… Это были немецкие диверсанты. Они принесут людям еще немало горя, если мы их не разыщем. Вспомни, как они выглядели? Может, они между собой что-то говорили? Называли какие-то имена, клички?

Девушка неожиданно успокоилась. Присела на краешек кровати. Теперь она выглядела старше, наверное, оттого, что взвалила на свои худенькие плечи еще одно невыстраданное горе. Руки тоненькие, как у ребенка, в крупных серых глазах – житейский опыт, такой приходит только с прожитыми годами и испытывается скорбью.

– Таго, яки меня сильничал, Рыжим кличали, – произнесла Полина.

– Он и в самом деле был рыжим? – попытался уточнить Романцев.

– Няма, – отрицательно покачала головой Полина, – валасы у яго чорными были.

– А сколько ему было лет?

– Лет двадцать пять. Може, немного поболе.

– Внешне какой он?

– Высоки, трохи сутулы. Усмихауся увесь час, як будто бы яму весела было.

– Может, у него какие-то особые приметы были? – продолжал допытываться Тимофей. – Шрам, например, или ожог?

– У яго на правой ладони наколка была, – произнесла девушка.

– Что за наколка? – ухватился Романцев.

– Солнце с лучами… Яно як бы з-за гарызонта падымаецца. А немного выше лучей было написано «Север».

– Это уже кое-что, – одобрительно отозвался Тимофей. – Может, еще что-нибудь вспомнишь, это важно. Какая у него форма головы? Круглая или, может быть, вытянутая, как дыня. Какой нос, губы, брови, губы? Говори все, что вспомнишь! Важна любая деталь.

– Худой он был, щеки как будто внутрь рта ввалились. А на щеках морщины.

Открыв блокнот, Романцев быстро записывал.

– Еще что?