Чжуанцзы

– Мясник Рассуждающий звания весьма презренного, а суждения имеет весьма высокие. Передай ему от моего имени, чтобы занял место среди Трех великих мужей[226].

И велел мясник передать царю:

– Я знаю, насколько место среди Трех великих мужей почетнее моего прилавка на рынке. Мне также известно, во сколько раз жалованье в десять тысяч чжунов больше прибыли мясника. Но если я посмею кормиться от такого высокого ранга и жалованья, моего государя станут называть безумно расточительным. Лучше мне вернуться на рынок забивать овец.

Так мясник и не принял награды.

Юань Сянь жил в Лу за круглой оградой в доме, крытом соломой, проросшей травой. Поломанные двери из хвороста держались на тутовых ветках, окном служило горлышко разбитого кувшина. Заткнув окна сермягой, он и жена сидели выпрямившись и перебирали струны в своих комнатах, протекавших сверху и отсыревших снизу.

К Юань Сяню приехал в гости Цзыгун на запряженной рослыми конями колеснице с высоким передком, которая не смогла вместиться в переулке. Цзыгуна, одетого в нижнее лиловое и верхнее белое платье, встретил у ворот Юань Сянь в шапке из бересты, в соломенных сандалиях, опираясь о посох из белой мари[227].

– Ах! – воскликнул Цзыгун. – Не заболели ли вы, Преждерожденный?

– Ныне я, Сянь, не болен, а беден, – ответил Юань Сянь. – Я, Сянь, слышал, что больным называют того, кто не способен осуществлять своего учения; а бедным того, кто не имеет богатства.

Цзыгун, пристыженный, остановился в нерешительности, а Юань Сянь, усмехаясь, сказал:

– Действовать в надежде на похвалу современников, сближаться со всеми и заводить друзей, учиться самому для других, а поучать других для себя, прикрываясь милосердием и справедливостью, украшать колесницу и коней – вот то, чего я, Сянь, не могу терпеть.

Цзэнцзы[228] жил в царстве Вэй, одевался в посконный халат без верхнего платья. Лицо его опухло, руки и ноги покрылись мозолями. По три дня не разводил огня, по десять лет не шил себе одежды. Поправит шапку – кисти оторвутся, возьмется за ворот – локти обнажатся, схватится за соломенные сандалии – задники оторвутся. Но, шаркая сандалиями, он распевал шанские гимны, и голос его, подобный звуку металла и камня, наполнял небо и землю. Сын Неба не обрел в нем слуги, правители не обрели друга, ибо воспитывающий волю забывает о телесной форме, воспитывающий телесную форму забывает о выгоде, постигший же Путь забывает о сердце.

Конфуций сказал Янь Юаню:

– Подойди, Хой! Семья у тебя бедная, состояние низкое. Почему не идешь служить?

– Не хочу служить, – ответил Янь Юань. – У меня, Хоя, за городской стеной поле в пятьдесят му, урожая хватает на кашу, внутри городской стены поле в десять му, хватает и шелка, и пеньки. Игрой на цине достаточно себя веселю; учения, воспринятого у вас, учитель, достаточно для наслаждения. Я, Хой, не хочу служить.

Конфуций, изменившись в лице, печально сказал:

– Как прекрасны твои мысли, Хой! Я, Цю, слышал, что умеющий довольствоваться малым не станет отягощать себя из-за выгоды; что не страшится утратить ее тот, кто способен удовлетвориться собой; что тот, кто совершенствует в себе внутреннее, не стыдится остаться без службы. Об этом я давно твердил, а ныне увидел это в тебе, Хой. Это и есть мое, Цю, приобретение.

Царевич Моу из Средних гор спросил у Чжаньцзы:

– Как мне быть? Телом скитаюсь по рекам и морям, а сердцем пребываю у дворцовых ворот в Вэй.

– Цени жизнь, – ответил Чжаньцзы. – Кто ценит жизнь, презирает выгоду.

– Знаю это, – ответил царский сын Моу, – да еще не могу с собой совладать.

– Не можешь с собой совладать, – сказал Чжаньцзы, – тогда следуй за своими страстями. Разума не повредишь. Помешать следовать за своими страстями тому, кто не может с собой совладать, – значит нанести ему двойную рану. Человеку же с двойной раной не войти в число долголетних.

Моу был сыном вэйского царя, владевшего тьмой колесниц. Ему было труднее скрыться в пещере на высокой скале, чем мужу в холщовой одежде[229]. Хотя он не достиг Пути, но, можно сказать, имел о нем представление.

Терпя бедствие между Чэнь и Цай, Конфуций семь дней оставался без горячей пищи, питался похлебкой из лебеды, не заболтанной мукой. Выглядел очень изнуренным, но пел в комнате, подыгрывая себе на струнах.

Янь Юань собирал овощи, а Цзылу и Цзыгун заговорили между собой:

– Учителя дважды изгоняли из Лу, он заметал следы в Вэй, на него свалили дерево в Сун, он терпел бедствие в Шан и Чжоу, был осажден между Чэнь и Цай. Того, кто убьет учителя, не обвинят в преступлении; тот, кто оскорбит учителя, не нарушит запрета. А он все еще продолжает петь и играть на цине. Может ли благородный муж быть настолько бесстыдным?

Ничего не возразив, Янь Юань вошел к Конфуцию и обо всем ему передал. Конфуций оттолкнул цинь, глубоко вздохнул и сказал:

– Оба они, Ю и Сы, – ничтожные люди! Позови их, я им объясню.

Когда Цзылу и Цзыгун вошли, Цзылу произнес:

– Вот это можно назвать безвыходным положением!