Contra spem spero

Хм, однако…. Становиться всё интересней и интересней! Человек, будучи официально сербом, здешнюю сливовицу, какая почти ничем не отличается от сербской — пьёт, давясь; может, он просто непьющий?

— Тато панев йен абстинент.

Сторож иронично хмыкул.

— Абстинент? О Ваноцих… на Рождество, бил таки опилы, так напился водки, ктера была проведена на рукоу! Я помогал его загружать в возидло…

О как! Сливовицу этот крендель на дух не переносит — и правильно, между нами говоря, делает, самогон самогоном — а водочку душит с превеликим удовольствием. Серб? Хрен там! С каждой минутой мне с этим парнем хочется поговорить всё больше и больше…. Так, а когда он здесь появился?

— Он давно здесь живёт? Жие ве месте?

Старик кивнул.

— Хапу… понимаю. Два роки. Два года.

Одиссей мысленно облегчённо вздохнул. Ну, вот и всё, в общем-то… розыски можно полагать завершившимися. Господин Тевзеев, одевший личину серба, изобличён. Остался небольшой технический вопрос — сообщить ему об этом, и дождаться, пока он свинтит в пределы любезного Отечества. Ну а дальше…. Дальше всё значительно хуже. Но о плохом мы думать сейчас не будем…. Чёрт, не идёт из головы то объявление возле автобусных касс. Что-то там было очень необычное, что-то такое, что никак в здешние обыкновенности не вписывалось…. Стандартный лист четвертого формата, вверху — какой-то фирменный логотип… школа? Школа, кажись, так. А дальше текст — странный текст, нетипичный. Для этой местности — архинетипичный! Вот только что именно там было — никак не вспомнить…. Что ж там было такого написано — что не даёт ему покоя? Ладно, может быть, чуть позже удастся вспомнить…. Поговорим пока с дедом о временах давних и ему интересных.

— За коммунизму завод был знароднил? — Конечно, национализирован, куда бы он делся, в те-то времена…

Дедок кивнул.

— Ано, падесятапрвни… в пятьдесят первом забрали у старого хозяина. Пан Естраб поехал до Австрии.

Оказывается, «Ятреб» — это не торговая марка, это фамилия владельца! Ну-ну…. А сейчас, небось, после реституции собственности, молодые Ястребы, скорее всего, уже продали дедушкин заводик инвесторам — бабосы нужны на наркоту, или на приют для бездомных зверушек. Эти наследники — по большей части, изумительные идиоты. Деды изо всех сил бились, состояния сколачивали, с коммунистами за собственность единоборствовали — а этим всё досталось даром, а как пришло — так и ушло…. Старый Ястреб, небось, когда Готвальд в Праге начал раздавать оружие на заводах, а потом вывел на Старомесскую миллион народу — мигом засобирался в эмиграцию, знал, поди, чем эта музыка закончится. В войну, небось, сливовицу немецкому интендантству отгружал, а в мае сорок пятого состроил из себя пострадавшего от оккупации…. Знаем мы этих пострадавших. Сколько наших танкистов сгорело от чешских «хетцеров» — не пересчитать…. Деду в войну было лет десять, должен помнить.

— А бехем валки, завод работал?

Старик кивнул.

— Ано. Работал.

— Вермахт снабжали?

Ого! А по ходу, задел я его…. Ишь, как глазами засверкал!

Ничего не ответив, старый привратник встал из-за своего стола, подошёл к шкафу, стоящему в проёме у окна, открыл его, порылся минуты две — а затем, вернувшись к своему посту, торжественно-сурово положил на стол старый чёрно-белый альбом, судя по всему — выпуска семидесятых годов.

— Podívejte se. Existují lidé, kteří včtyřicátéhočtvrtého dva měsíce nalije do nádrže alkohol methyl. V květnu byly natočeny Němci. Dvanáct lidí.[5]

— Антифашисты?

— Ано. Мой отец — был один с двенадцати.

Вот чёрт! Зря я так с этим дедом…

— Проминьте! А ходне додаван отравни алкоголем? — Два месяца хлопцы лили отраву в баки. Это ж тонны и тонны яда!

— Мнохо. Немцы говорили — несколко тисяч полегло. — И уже чуть мягче: — Не надо думат, что все чехи на немци работали. Много — против. Но Бенеш нас запродал немцам. Что нам было делать? У нас не было откуда помочь…. — глянув за спину Одиссея, старик уже совсем другим голосом бросил: — Возидло пана Симовича!

Одиссей обернулся. У входа припарковалась «Шкода Октавия», из которой неторопливо, по-хозяйски, выбрался молодой мужчина лет тридцати пяти, одетый хоть и неброско, но достаточно элегантно; в отличии от большинства местных жителей, таскающих бесформенные куртки с капюшонами, широкие штаны и грубые зимние ботинки, хозяин прибывшей «шкоды» экипирован был в тёмно-синее пальто американского кроя (в таких обычно в штатовских фильмах щеголяют хорошо оплачиваемые адвокаты), тёмно-серые брюки с идеальными стрелочками (Одиссей вспомнил свою службу, когда перед заступлением в наряд стрелка на галифе должна была производить впечатление бритвы) и щёгольские туфли итальянского фасона. Для этих Виловиц этот парень что-то слишком вызывающе одет…

Щёголь вошёл в здание, огляделся, бросил сторожу:

— Добрий дэн, пане Иржи! — и, с изрядной долей настороженности, обратился к Одиссею: — Цо моху делат?

Одиссей развернулся лицом к пану совладельцу, посмотрел в его глаза — глаза никогда не врут! — и проговорил, тщательно артикулируя каждое слово:

— Можете. И очень многое!