Curiositas. Любопытство

А через пять веков после Данте еще один итальянец решил разобраться в природе честности и искусстве лжи. Среди придуманных Карло Коллоди приключений деревянного мальчишки есть история, вошедшая в мировой фольклор: когда Пиноккио обманывает Лазурную фею, его нос становится длиннее. Добрая Лазурная фея распоряжается снять Пиноккио с ветки дуба, на которой его повесили коварные Кот и Лиса, назначает ему постельный режим, а затем спрашивает, что произошло. Но Пиноккио не то боится, не то стыдится рассказать правду, и, как мы знаем, каждый раз, когда он врет, его нос становится немного длиннее. «Мой милый мальчик, – говорит ему фея, – вранье узнают сразу. Собственно говоря, бывает два вранья: у одного короткие ноги, у другого – длинный нос»[520]. Вранье Пиноккио – второго типа.

Но как различает фея два вида вранья? Длинноносая ложь Пиноккио – это упрямое нежелание признаваться в каких-либо поступках. В результате длиннющий нос деревянного мальчишки мешает ему свободно передвигаться и даже не дает выйти из комнаты. Это вранье по принципу status quo: выдумки буквально пригвоздили его к месту – он не говорит правду о том, что сделал, и не может двигаться дальше, заводит себя (и сюжет) в тупик. Как и ложь политиков и финансистов, вранье Пиноккио расшатывает саму реальность, в которой он существует, и губит даже то, что следует хранить как зеницу ока. И приключения Пиноккио, и дантовская «Божественная комедия» показывают, как принятие окружающей реальности от главы к главе, от песни к песни ведет нас к открытию нашего истинного «я». Отрицая реальное, невозможно говорить правду.

Что такое «коротконогое» вранье, Лазурная фея не поясняет, но представить себе его мы можем. В пятой песни «Рая», в изменчивом небе Луны, Беатриче рассказывает Данте о том, как высшая милость в открывающемся «благе движется вперед». Фреччеро обращает внимание на слова Фомы Аквинского в одном из комментариев к «Сентенциям» Петра Ломбардского, который пишет, что дух должен устремляться к Богу через разум и любовь, но в нашем грехопадении сила постигающего разума превосходит силу любви[521]. А коль скоро мы видим благо куда охотнее, чем сами его совершаем, то и по жизни идем, волоча одну ногу. Точно так же Данте описывает собственное движение в начале «Божественной комедии», когда он выходит из сумрачного леса и видит остроконечную гору в свете зари:

Когда я телу дал передохнуть,
Я вверх пошел, и мне была опора
В стопе, давившей на земную грудь[522]

.

Боккаччо в своих комментариях к поэме придерживается буквальной трактовки и объясняет эту хромоту просто-напросто тем, что во время восхождения одна нога естественным образом всегда оказывается ниже второй. Однако Фреччеро, рассуждая о символических функциях частей тела с научных позиций, трактует дантовский образ как изображение души, движущейся вперед на двух «ногах», то есть опираясь на разум и чувства – так же как в жизни нас несут вперед ноги, на которых мы ходим по земле. Вслед за учеными мужами эпохи Данте, полагавшими, что более сильная нога (pes firmior) – левая, Фреччеро считает, что с правой ногой связан интеллект («начальная стадия выбора, процесс понимания, рассудок»), а с левой – сфера чувств. Срастаясь с землей, левая нога мешает путнику идти вперед, отрешившись от земных забот и направив свои мысли ввысь.

Без помощи свыше поэт не в силах сполна достичь блага, но продолжает внутреннюю борьбу: хромота его под влиянием пылкой любви приходится на левую ногу, не желающую отрываться от чувственной почвы, но разум движет правой ногой и заставляет идти вперед, к встрече со сверхъестественным; Данте должен приложить все силы своего разума, чтобы его смутные ощущения и неясные предчувствия сложились в нечто целостное. Он знает, что видит сейчас «как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу», как проповедовал апостол Павел, и верит в обетованное: «Тогда позна́ю, подобно как я познан» (1 Кор 13, 12). Эти слова святой Павел произносит в своей речи, посвященной милосердной любви – той любви, о которой Беатриче говорит, рисуя образ движущихся ног, и которая ныне связывает Данте с делами земными. Чтобы сохранить верность тому, что Данте было позволено увидеть, он должен, с одной стороны, не забывать о милосердии, о «теплоте любви», дарованной ему, а с другой – заботиться об остроте собственного ума, чтобы выразить в словах ожидающее его видение. Беатриче говорит ему так:

Уже я вижу ясно, как, сияя,
В уме твоем зажегся вечный свет,
Который любят, на него взирая[523]

.