Curiositas. Любопытство

Ломбардец Марко считает, что мироздание практически безразлично к нашим поступкам: мы сами придумываем законы, которым вынуждены следовать. Если так, то художественный вымысел (то есть мир, созданный воображением, как мир «Энеиды» для Августина и Данте или мир «Божественной комедии» для нас) властен над нашим видением и пониманием мира. А язык – инструмент, посредством которого воображение являет нам себя и сообщает нашу мысль другим, – не только содействует нашим усилиям, но и воссоздает ту реальность, которую мы пытаемся донести до других.

Через четыре столетия после Данте Дэвид Юм (о котором мы уже говорили) пересматривает этот вопрос с позиций эпохи Просвещения. В своем «Трактате о человеческой природе» он пишет, что люди придумали основные естественные законы, «как только увидели, что общественный строй необходим для их совместного существования, и нашли, что поддерживать взаимное общение, не налагая какой-либо узды на свои естественные стремления, невозможно», но далее добавляет, что придумать другие законы мы бы и не могли, ибо они нужны, чтобы объяснить мироздание, которое мы населяем[512]. Подобно любым нормам, законы природы можно нарушить, но это не происходит беспорядочно или в произвольное время.

Рассуждает Юм и об истине. Она сродни закону, которым можно пренебречь, но никому не дано пренебрегать им постоянно. Если вопреки истине я буду называть «белым» все, что является «черным», то «белое» в моих устах будет в итоге восприниматься как «черное», и слова, смысл которых я намеренно искажаю, от частого употребления попросту изменят значение. Таким образом, источник нравственных законов должен обусловливаться понятием истинного, корениться в нашем сознании и выражаться в общепринятой форме: Юм называет это «нравственной обязательностью»[513]. В противном случае нравственность становится весьма относительным понятием, так что доводы, оправдывающие, например, пытки в соответствии с каким-нибудь личным «естественным законом» Сталина или Пиночета, будут казаться такими же убедительными, как и их контраргументы. Свободная воля позволяет ставить вопрос о том, с благом или со злом сопряжен тот или иной поступок, исходя из «нравственной обязательности», и не важно, виновен или невиновен тот, кто этот поступок совершает.

Вопрос усложняется в том случае, если поступок как таковой может считаться скверным, но совершается из побуждений, которые принято считать благими. Когда 5 декабря 2013 года умер Нельсон Мандела, политики во всем мире славили человека, положившего конец апартеиду в Южной Африке и выступавшего за единый для всех нравственный закон. Однако небольшая группа британских парламентариев-консерваторов вспомнила, что Маргарет Тэтчер называла Африканский национальный конгресс под руководством Манделы «типичной террористической организацией», пытавшейся установить «черную диктатуру коммунистического толка»; парламентарии отказались оплакивать Манделу и продолжали утверждать, что он был террористом, который гонял на мотоциклах и метал бомбы. А член парламента от партии тори сэр Малькольм Рифкинд заявил, что «Нельсон Мандела был отнюдь не святым, как нам говорили», а «политиком до мозга костей. В начале пути он действительно верил в вооруженную борьбу и, возможно, в какой-то степени продолжал верить в нее и впоследствии». Святые, по мнению Рифкинда, очевидно никогда не слышавшего о святом Франциске Ксаверии или о святой Жанне д’Арк, не могут быть политиками[514].

В 1995 году, через пять лет после официальной отмены апартеида, народ Южной Африки учредил так называемую Комиссию правды и примирения – судебный орган, собранный, чтобы дать возможность жертвам свидетельствовать о нарушениях прав человека. Впрочем, свидетельствовать призвали не только жертв; их мучители тоже могли защищаться и просить о помиловании перед гражданским и уголовным судами. В 2000 году место Комиссии занял Институт справедливости и примирения. Смена вывески рассматривалась как шаг вперед от выявления истины к установлению справедливости. Признание вины вне системы, которая позволяет дать ей оценку, признавалось бессмысленным. «Чувство вины, – сказала Надин Гордимер в 1998 году, – как и прежде, не в счет»[515].