Curiositas. Любопытство

Святой Иероним в своем толковании Послания Павла, а также в письме к Августину, написанном в 403 году, утверждал, что из этого эпизода не следует, будто между двумя апостолами в самом деле был спор. Не решаясь признать, что два отца Церкви прилюдно разыграли дидактическое действо, Иероним все же отвергает возможность догматических расхождений между ними. Он считает, что в споре лишь выявляются разные точки зрения и ни один из апостолов не проявляет двоедушия, а противоположность взглядов лишь иллюстрирует основной тезис[508]. Августин смотрел на это иначе. Признав, что на совете в Антиохии была допущена хоть толика лицемерия, полагает он, пришлось бы также признать, что ложь могла проникнуть в религиозные догмы, а следовательно, в Писание. Больше того: упреки Павла, адресованные Петру, небеспочвенны, ведь старые иудейские обряды при обращении в новую веру теряли смысл; а значит, обоим спорящим ни к чему было притворяться. В представлении Августина выходит, что Петр не замечал собственного лицемерия, пока Павел не открыл ему истину. Как бы то ни было, в поступках верного христианина нет оправдания лукавству.

В таком случае, будет ли скрытой правдой ложь художественного вымысла? Или все придуманные истории отвлекают нас от правды, и только она одна должна стать нашей главной заботой? В «Исповеди» блаженный Августин рассказывает, как в ранней юности на ученической скамье читал латинских классиков: «Меня заставляли заучивать блуждания какого-то Энея, забывая о своих собственных; плакать над умершей Дидоной, покончившей с собой от любви, – и это в то время, когда я не проливал, несчастный, слез над собою самим, умирая среди этих занятий для Тебя, Господи, Жизнь моя». Если бы молодому Августину запретили читать книги, он «загрустил бы… потому что не мог бы читать книгу, над которой грустил». Августин в преклонных годах полагает, что полотнища, свисающие над входом в школы, где изучают словесность, «это не знак тайны, внушающей уважение; это прикрытие заблуждения»[509].

Когда Данте впервые видит Гериона, ему кажется, что облик чудовища – «чудесный и для дерзостных сердец». Лишь узнав от Вергилия, что за тварь перед ними, поэт понимает ее сущность.

Вот острохвостый зверь, сверлящий горы,
Пред кем ничтожны и стена, и меч;
Вот, кто земные отравил просторы.

Вергилий обращается к истории: Томирис, царица массагетов, перешла горы и победила Кира, персидского царя; греки обманом проникли за стены Трои. Но Герион еще более коварен. Легенда гласит, что когда-то он был иберийским царем с тремя огромными туловищами, соединенными в пояснице, и привечал путешественников, а затем грабил их и убивал. Данте сохраняет имя, но меняет черты: Герион – создание, напоминающее змея из райского сада, искусителя Евы, из-за которого люди познали падение[510].

Спор о связи вымысла с истиной происходит на третьем уступе Чистилища: здесь Данте встречает венецианского ученого и «придворного», ломбардца Марко, который очищается от греха гнева в удушающем дымном облаке. Он излагает поэту свой взгляд на свободу воли. Если на свете все предопределено, то и в грехе не может быть правды или заблуждения, а гнев – это всего лишь непроизвольный ответ на неизбежное стечение обстоятельств. Но как бы широко ни распространялись всеобщие законы, организуя порядок вещей, внутри очерченных границ у человека есть выбор. Звезды могут влиять на наши поступки, но последнее решение всегда за нами, светила за него не в ответе.

Вы для всего причиной признаете
Одно лишь небо, словно все дела
Оно вершит в своем круговороте.

Будь это так, то в вас бы не была

Свободной воля, правды бы не стало
В награде за добро, в отмщенье зла.

Влеченья от небес берут начало, —

Не все; но скажем даже – все сполна, —
Вам дан же свет, чтоб воля различала

Добро и зло, и ежели она

Осилит с небом первый бой опасный,
То, с доброй пищей, победить должна.

Вы лучшей власти, вольные, подвластны

И высшей силе, влившей разум в вас;
А небеса к нему и непричастны[511].