Curiositas. Любопытство

Какой бы ни была символика, Данте предвидит, что за жестом Вергилия откроется нечто новое, novità, «странное диво» в ответ на nuovo cenno, «странный знак», поданный наставником. И добавляет, предостерегая читателя:

Увы, какая сдержанность нужна
Близ тех, кто судит не одни деянья,
Но видит самый разум наш до дна![500]

Вступая в круг обмана, Данте напоминает, что только просвещенный Вергилий может читать его мысли, а простые люди судят о других исключительно по делам, за которыми мысль не видна. И нередко в поступках, которые принимаются за истину, скрыта ложь.

Призванный из бездны «острохвостый зверь» Герион – живое воплощение обмана: у него человеческий ясный лик[501], мохнатые лапы, тело в завитках и кольцах, как восточный ковер, и смертоносный, как у скорпиона, хвост. Но прежде чем описать это диво дивное, Данте делает отступление:

Мы истину, похожую на ложь,
Должны хранить сомкнутыми устами,
Иначе срам безвинно наживешь;

Но здесь молчать я не могу; стихами

Моей Комедии клянусь, о чтец, —
И милость к ней да не прейдет с годами, —

Я видел…[502]

И лишь затем изображает Гериона.

Читатель, до сих пор следивший за рассказом Данте и слышавший о многих чудесах и удивительных явлениях (среди которых не последним будет странствие самого Данте), впервые встречается с феноменом, который настолько трудно вообразить, что поэт вынужден остановиться и собственным творением поклясться в истинности этого рассказа. То есть, пройдя почти половину Ада, Данте клянется правдивостью поэмы, а значит – вымысла, что эпизод, который будет описан далее, действительно имел место. Мысль совершает головокружительный кульбит: поэт сообщает читателю, вместе с ним участвующему в создании этого сложного построения, что стихотворный обман, который прозвучит из его уст, равнозначен реальности, и доказательством тому служит конструкция, вымышленная от начала до конца: своеобразная паутина поэтической лжи, внутри которой вещает автор. Независимо от того, насколько читатель верил поэту прежде, этот эпизод – ключевой: если вначале казалось, что лес действительно существует, как и высокая гора в отдалении, и спутник-призрак, и мрачные красноречивые врата, за которыми развертывается циклическая география Ада (и едва ли много отыщется тех, кто, строка за строкой, не прочувствовал бы безупречную реалистичность дантовского рассказа), то теперь тот же читатель должен согласиться с истинностью новой картины или отвергнуть все предыдущие. Вера, которая нужна Данте, отличается от веры, проповедуемой христианской религией; речь идет о вере в поэзию, и она, в отличие от догматов, утверждающих истину, нисходящую свыше, рождается из обычных слов.

Впрочем, в «Божественной комедии» обе истины сосуществуют. Когда на вершине горы Чистилища, следуя за небесной процессией, поэт видит, как ему навстречу выходят четыре зверя Апокалипсиса, он рисует их появление («У каждого – шесть оперенных крыл») и добавляет подсказку для читателя: «Прочти Езекииля; он вполне / Их описал», «…в одной лишь из статей / Я с Иоанном – крылья исчисляя»[503]. Здесь Данте доверяет авторитету святого Иоанна Патмосского, утверждавшего, что крыльев было шесть (Откр 4, 8), хотя Иезекииль насчитал только четыре (Иез 1, 6). Данте, не смущаясь, ставит себя в один ряд с автором Апокалипсиса: он, поэт, автор «Божественной комедии», подтверждает высшую правоту Иоанна.

Вергилий же подтверждает правоту Данте. При первой встрече, когда тень Вергилия является сопровождать поэта, тот называет автора «Энеиды» «мой учитель, мой пример любимый» и признается: «Лишь ты один в наследье мне вручил / Прекрасный слог, везде превозносимый»[504]. Поэзия Вергилия научила Данте выражать обретенный опыт, так что в слова о «примере», «mio autore», вложен двойной смысл: «автор лучшей в моих глазах книги» и «тот, кто меня создал». Слова, синтаксис, музыка – все это виды лжи, посредством которой сознание читателя воспринимает и воссоздает опыт целого мира.

Джон Фреччеро, исследователь, наиболее ясно комментирующий творчество Данте, спрашивает, может ли «сочинитель создать подобие библейской аллегории… воспроизводя реальность». И продолжает: «В действительности мимезис приводит к обратному эффекту: „замыкает“ аллегорию на самой себе и превращает ее в иронию. Реалистичность не передает смысл аллегорическими средствами, а вместо этого создает смысловой круговорот, многократно подтверждая, а затем вновь отрицая собственный статус художественного вымысла. Пользуясь словами Данте, следовало бы сказать, что реальное предстает поочередно то истиной в облике лжи, то фальшью под видом истины»[505].