Curiositas. Любопытство

Франц Кафка в рассказе «В исправительной колонии» описывает аппарат для казни узников, который процарапывал на их телах странную надпись[491]. Лишь после того, как игла глубоко вонзалась в тело приговоренного, тот мог осознать характер своего преступления и причину наказания – в последний миг. Кафка умер за шестнадцать лет до того, как был построен Освенцим, и его аппарат, беспощадное орудие умерщвления, все же дает своеобразный ответ на вопрос «почему» – пусть нечитаемый и запоздалый. Освенцим ответа не давал. После освобождения в 1945 году Леви некоторое время оставался в положении писателя, живущего среди новых читателей. Но ответа не нашел и как ни стремился вернуться к обычной жизни, вопрос «почему» остался неразрешенным. Впрочем, улавливая отзвуки второго голоса, скрытого в раздвоенном языке пламени, Леви наверняка понял для себя, как вышло, что в аду, где побывал он, вопроса «почему» не существовало.

Меньше чем за год до смерти в своем обращении к римскому поэту Горацию Леви писал: «Мы живем дольше твоего, но ничуть не радостнее, опасностей вокруг нас не меньше, и неведомо нам, даруют ли боги день завтрашний на смену дням нашим прошлым. Нас тоже ждет встреча в царстве теней с Энеем, отцом нашим, с Туллом, с Анком и с тобой; и мы, дерзкие и самоуверенные, тоже вернемся во тлен и мрак»[492]. Вернувшись во тлен и мрак, – подобно Данте, Вергилию и Горацию, – Леви, как и они, продолжает говорить с нами в языке пламени. Как знать, не этот ли настойчивый голос – единственный истинный довод в защиту поэзии?

Поэзия не дает ответов, не может избавить от страданий, не воскресит любимых, не убережет нас от зла, не придаст нам моральных сил, не укрепит дух, не отомстит за жертву, не накажет обидчика. Все, что она может, – да и то при благосклонности звезд, – это облечь наши вопросы в слова, отозваться на наши страдания, воззвать вместе с нами к умершим, дать имена деяниям зла, научить нас рассудочно совершать месть или кару и сохранять доброту, даже если доброты в этом мире нет. О том же напоминает старинная еврейская молитва: «Господь, убери камень, что лежит посреди дороги, и да не споткнется о него вор, крадущийся в ночи»[493].

Сила поэзии знакома нам издавна, а может, и с тех самых пор, как существует язык, и знание это непостижимым образом становится явным в первых песнях «Чистилища». Несколько омрачает эту часть поэмы тщетная попытка Улисса достичь одинокой горы. По указанию Катона (стража Чистилища), Вергилий опоясывает Данте тростником, «как тот назначил» (произнося те же слова, что и Улисс в рассказе о своих странствиях). Стоя рядом с Вергилием на берегу, Данте видит по обеим сторонам приближающейся лодки с душами «какой-то белый блеск»: это крылья направляющего судно ангела; в рассказе Улисса он и его люди движутся вперед «на крыльях весел». Яркая речь Улисса в защиту собственного пылкого любопытства встречена холодным и красноречивым молчанием ангела, наставляющего все заблудшие души и возвращающего их на путь истинный. И еще до прибытия судна Данте косвенно противопоставляет свои ожидания тому, что ищет неустрашимый Улисс, который мчался по волнам вперед в то время, как душа его никак не могла покинуть берег:

Мы ждали там, где нас застал рассвет,
Как те, что у распутья, им чужого,
Душою движутся, а телом нет[494]

.

А затем происходит удивительный эпизод.

Среди душ, сходящих с корабля, Данте узнает своего друга Каселлу, который в лучшие дни положил на музыку некоторые стихи Данте. В утешение собственной души, «которая, в земной / Идущая личине, так устала», поэт просит Каселлу вновь спеть для него – конечно, если тот «не отлучен / От дара нежных песен, что, бывало, / Мою тревогу погружали в сон». Каселла соглашается и начинает исполнять песнь на стихи, написанные Данте в годы их дружбы. В прозрачном прибрежном воздухе голос Каселлы настолько красив, что Вергилий и другие новоявленные обитатели Чистилища в восхищении собираются вокруг него. Они стоят и внимательно слушают, пока к ним не направляется старец Катон, который сердито требует, чтобы они возвращались к своим святым заботам, и напоминает о возвышенной цели этого странствия, повторяя наставления Господа Моисею: «Даже скот, мелкий и крупный, не должен пастись близ горы сей»[495].

Смущенные души бросаются кто куда, словно стая вспугнутых голубей, прервав песню Каселлы, но Данте уже успел донести до нас эту гуманную, тонкую и правдивую мысль: в решающие минуты жизненного странствия, когда речь идет о спасении души, искусство не теряет свой сущностный смысл. Даже в Освенциме, где, казалось бы, все лишено ценности и смысла, поэзия способна пробудить в заключенных, как Леви, остатки жизни, помогает интуитивно увидеть нечто «гигантское, необъятное», зажечь на пепелище искру былой любознательности, чтобы она вновь вспыхнула неугасимым пламенем.

Глава 17. Что есть истина?