Curiositas. Любопытство

Однажды в конце 1980-х годов канадский журнал «Saturday Night» отрядил меня в Рим, чтобы я написал репортаж об одном занятном случае. Две сестры пятидесяти с лишним лет, младшая – вдова, имеющая сына и дочь, старшая – незамужняя, отправились из своей квебекской деревни в Индию, «посмотреть на экзотику». На обратном пути, во время остановки в Риме, в одном из их чемоданов обнаружилось несколько килограммов героина, и сестры были задержаны итальянской полицией. Женщины пояснили, что чемодан передал им в Индии один из друзей дочери: он организовал для них это путешествие и показал несколько индийских городов. Однако полиция не смогла его разыскать; дочь сказала, что это случайный знакомый, любезно предложивший ее маме и тете помощь, чтобы они провели незабываемые каникулы.

В Риме мне разрешили поговорить с сестрами. Их не стали держать в тюрьме и поместили в церковной обители под присмотром монахинь бенедиктинского ордена. Обе они убедительно и правдоподобно рассказывали о своих мытарствах и утверждали, что понятия не имели о наркотиках в переданном им чемодане. После всего, что сделал для них тот человек, они просто не могли отказать ему в такой простой просьбе – доставить чемодан в Канаду. Дочь в Квебеке подтвердила их слова.

Во время наших бесед в бенедиктинском монастыре в присутствии улыбчивой монахини я заметил озадаченность во взгляде старшей сестры, а в ее голосе слышалось не то недоверие, не то раздражение. Что-то в ее манере подсказывало мне: возможно, она подозревает сестру в причастности ко всей этой истории, причем не без участия дочки. Или же она подозревала, что племянница их подставила, а теперь мать, защищая свое дитя, недоговаривает. А может, я неверно истолковал ее взгляд и интонацию, и виновны были обе сестры. Они могли спланировать провоз контрабанды вместе, а дочь ничего об этом не знала. Возможно также, что обе были ни при чем и говорили правду. Я не мог правильно истолковать поведение старшей сестры. Что на самом деле произошло? Сказать было невозможно.

В итоге несколько беспорядочного разбирательства суд признал обеих дам невиновными, и им разрешили вернуться в свою деревню. Однако сомнения остались. Спустя несколько лет младшая сестра заявила, что их жизнь стала невыносимой, поскольку многие по-прежнему подозревают их в преступлении, которого они не совершали.

Ясно, что события, которые мы переживаем, во всей своей полноте и глубине выходят за рамки языка. Никогда рассказ даже о самом незначительном эпизоде нашей жизни не может по-настоящему передать то, что было на самом деле, а память, сколь бы прочной она ни была, не воспроизводит в точности то, о чем мы помним. Мы пытаемся передать, что произошло, но слов всегда не хватает, и, потерпев множество неудач, мы убеждаемся, что ближе всего к правдивому изображению реальности только то, что нами выдумано. В наиболее ярких наших фантазиях реальность можно разглядеть сквозь паутину изложения во всей ее сложности, словно лицо под маской. Чтобы сказать обо всем как есть, надо солгать.[496]

«Что есть истина?» – насмешливо спрашивал Пилат, даже не ожидая ответа.

Фрэнсис Бэкон

. «Истина»[497]

Каббалист XVII века Натан из Газы представляет рвущийся из негасимого божественного огня свет как двуединство, подобное раздвоенному языку пламени, в котором заключены Улисс и Диомед: два разных света – один, «мыслью беременный», и другой, «мыслью пустый», – объединены в общем пламени и ведут диалог. «В этом, – писал Гершом Шолем, – глубочайшее и исчерпывающее утверждение процессов диалектического материализма в самом Боге»[498].

Божественный свет у Данте также заключает в себе это очевидное противопоставление. Это становится ясно, когда, следуя за Вергилием, поэт оказывается у края второго уступа седьмого круга Ада. Обогнув раскаленные пески, где мучаются насильники над естеством, Вергилий подводит Данте к грохочущему водопаду. Там наставник велит ему снять повязанную на поясе веревку (ту самую, с помощью которой, как теперь признается поэт, он хотел поймать рысь, первой встретившуюся ему у края сумрачного леса) и бросает ее в бездну. По этому сигналу из глубин появляется олицетворяющее собой фальшь и обман крылатое чудовище Герион.

В чем смысл этой веревки – вопрос, изначально не дававший покоя толкователям. Большинство первых читателей «Божественной комедии» воспринимали ее как символ обмана, хотя трактовка эта неубедительна: обман не может подчинить похоть (рысь), а скорее, будит ее (ведь похоть связана с обманом точно так же, как лживые обещания предстают одним из средств в искусстве обольщения). В противостоянии злу Вергилий должен обратиться ко благу, а не подменять один грех другим. Критик и философ Бруно Нарди предположил, что веревка является двойным библейским символом: и в Старом, и в Новом Завете это пояс праведника, защита от обмана, но также и пояс целомудрия, оберег от похоти[499].