Curiositas. Любопытство

Император в Вене издал закон, затруднявший жизнь евреев в Галиции. В это время в Доме Учения равви Элимелека жил ученый и очень праведный человек по имени Фейвел. Как-то ночью этот человек встал, вошел в комнату цадика и сказал: «Равви, у меня иск к Богу». Сказал и испугался собственных слов.

Равви Элимелек ответил ему: «Хорошо, но по ночам суд не заседает».

На следующий день в Лиженск приехали два цадика, равви Израэль из Кожниц и равви Иаков Ицхак из Люблина, и остановились в доме равви Элимелека. После полуденной трапезы равви Элимелек послал за Фейвелом и сказал ему: «Теперь изложи свой иск».

«Нет у меня сил говорить», – тихо произнес Фейвел.

«Я даю тебе силу», – сказал равви Элимелек.

И Фейвел заговорил: «Почему мы стали слугами этого царства? Разве не говорит Бог в Торе: „Потому что сыны Израилевы – Мои рабы“. Так что, если даже мы находимся в чужих странах, Он должен дать нам полную свободу служить Ему».

Равви Элимелек произнес: «Ответ Бога мы знаем, ибо он записан в назидании Моисея и у пророков. Теперь обе стороны должны выйти, чтобы судьи могли быть беспристрастны. Так что выйди, равви Фейвел. А Тебя, Владыка мира, мы не в силах удалить, ибо славой Твоей полна вся земли и без присутствия Твоего никто из нас не может прожить и мига. Но знай, что и к Тебе мы будем беспристрастны».

После этого сидели трое судей молча с закрытыми глазами. Потом позвали Фейвела и вынесли приговор: «Фейвел прав». В тот же час в Вене был отменен суровый закон[488].

Если бы Диомед мог вещать из языка пламени, то зная – уж наверняка, – что даже богам свойственно заблуждаться, он, верно, сказал бы Данте: людская сущность не спасает нас от нечеловеческих мук, а у любого начинания есть теневая сторона, и пока длится «малый срок» нашей жизни, все в ней может перевернуться, когда замаячит впереди заветная гора, и не окажется тому разумных причин – разве что прихоть или воля, за которыми будет Некто или Нечто[489]. В разговоре с Данте Диомед мог бы повторить слова Улисса, но только звучали бы они из другого огненного языка, и Данте слышал бы в них не надменность гордыни, а отчаяние и ярость, так что выходит, и Леви вспоминал эту речь не потому, что она сулит спасение: наоборот, в ней – приговор, неправедный и непостижимый. Быть может, неизреченное Диомедом принадлежит той «гигантской, необъятной» сущности, присутствие которой Леви осознал и хотел поделиться своим открытием с Жаном.

Литература может обещать нам лишь одно: как бы мы ни пытались достичь самого дальнего ее горизонта, ничего у нас не выйдет. Но пусть любые трактовки неполны и невозможно поставить финальную точку, возвращение к знакомому тексту, перечитываем ли мы его или вспоминаем, расширяет перспективу, так что в «шальном полете» (как Данте называет странствие Улисса) нам всегда удается хотя бы немного глубже проникнуть в суть[490]. И как убеждается Улисс, к чему бы наша мысль ни пришла, результат окажется неожиданным. Много веков подряд слова превращают древний Вергилиев огонь в дебри смыслов: ничто не утрачивается, ничто не однозначно, и, может статься, когда все те же слова возвращаются к нам в нужный момент, они и в самом деле могут спасти, но только здесь и сейчас. У слов непременно есть другой, неуловимый смысл.