Curiositas. Любопытство

На суде в 1963 году Мандела произнес знаменитые слова о том, что он стремится жить ради достижения идеала – демократического и свободного общества, но ради этого идеала он готов и умереть. «Я не был солдатом, никогда не воевал, не стрелял по врагу, и передо мной вдруг встала задача собрать армию», – писал он в своей автобиографии[516]. Когда выдали ордер на арест Манделы, он перебрался в подполье, учился изготавливать бомбы и маскироваться, перемещаясь по африканским землям. После того как его поймали и в 1963 году приговорили к тюремному заключению, он отказывался от предложений об освобождении, пока южноафриканское правительство не устранило все препятствия для справедливого судебного слушания. Позже он сказал, что в период испытаний ему помогала «вера в человеческое достоинство». Без активных действий, которые парламентские консерваторы называли «террористическими актами», это достоинство было не обрести. Нарушение несправедливого закона, совершение так называемых «террористических актов» для Манделы представлялось шагом справедливости, который обусловлен моральным долгом.

Надин Гордимер, чья проза глубоко и подробно раскрывает несправедливость режима апартеида, утверждала, что в обществе, где закон несправедлив, преступление и наказание (так же, как правда и ложь) становятся нравственными переменными. «Если вы черный, – говорила она, – и жили во времена апартеида, то привыкли видеть людей, постоянно проходящих через двери тюрьмы. Их выпускали без надлежащих документов. Они не могли свободно перемещаться между городами, не нарушая закон, и снова попадали в тюрьму. То есть попасть в тюрьму было не стыдно: для этого не нужно было совершать преступление»[517]. Но преступны ли акты террористического толка, если совершаются при преступном режиме?

Вопрос не простой, и Данте тоже это понимал. Когда поэт терзает в Аду вмерзшего в лед Бокку дельи Абати, оправдывает ли его одно только то, что и в него через Бокку проник грех предательства, а высшее правосудие непостижимо? Или к безнравственному поступку его склонила атмосфера, в которой предательство, совершенное теми, кто пользовался доверием, делает произвольными все общественные нормы, а язык перестает доносить истину? Поступает ли Данте правильно с точки зрения естественных нравственных законов, принятых среди людей, или нарушает их, как страдающие вокруг него грешники, которые несут за это наказание?

Свобода воли для Данте – разумный выбор, сделанный исходя из реальности, но реальность преображается нашим разумом, воображением, грезами и телесными ощущениями. Мы вольны делать выбор, но в то же время ограничены знаниями о мире, усвоенными через призму нашего понимания. Чтобы понять этот парадокс, Данте приводит метафору гражданского закона, неизбежно обуздывающего абсолютную свободу гражданина, но одновременно оставляющего возможность выбирать образ действий в установленных границах. Поначалу душа, как младенец, тянется к удовольствиям, которые ей открыты, а после, не имея наставника, стремится к ним с жадностью избалованного ребенка, и потому человеческие желания нужно отчасти сдерживать. Совершенное Улиссом и Нимродом наказуемо. На третьем уступе горы Чистилища ломбардец Марко поясняет:

На то и нужен, как узда, закон;
На то и нужен царь, чей взор открыто
Хоть к башне Града был бы устремлен[518]

.

Град небесный в этой жизни недостижим, но справедливый правитель должен помогать полису жить по небесным догматам, пусть даже заветная цель останется лишь сиянием вдали, идеальной идеей. Тогда законы и благое правление станут нашей опорой в нравственном выборе. Увы, примеров такого правления Данте в свою эпоху не видит (да и в нашу их тоже не видать). Между городом надежды, который основал Эней, и раздробленным Римом XIV века, где нечестный папа опорочил Священный престол, чтобы править презренным земным царством, Данте отстаивал наше естественное право на общество, не терпящее обмана.

Перси Биши Шелли через сто лет после Юма писал, что обществу, отравленному ложью, следует противопоставить «надежду, ведь в своих крушеньях / она мечту нам дарит о свершеньях»[519]. Это убеждение разделял и Мандела.