d3257173e6e84c0dbd07778660e8d04c

Беннет просидела там до восьми вечера, глуша боль сигаретами и виски. Несколько раз позвонить Елене увенчались провалом. Та не отвечала, а потом тоже вырубила сотовый.

Мальвину можно понять. У Мальвины ведь семьи не осталось. Даже видимости семьи. Мальвина тепла искала, Мальвину отвергли в самый жуткий период ее жизни. А боль же яркая и сумасшедшая — вот и получился такой коллапс. Произойди это с ней лет в пятнадцать хотя бы — все было бы намного проще. Тогда многое не воспринимается. Тогда многое ты просто отвергаешь, ведь срабатывает нечто вроде отрицания.

А теперь вот, когда уже вроде взрослый, все как-то слишком сложно. Слишком безумно. И терпеть это, осознавать предательства и обрывать контакты, становится чем-то вроде долгой смертельной казни на электрическом стуле. Жаришься, жаришься как индейка, а облегчение так и не приходит. И все, что остается, — лишь плясать в безумном танго, пропуская разряды через свое тело.

Бонни пропускала их целый день. Напиться и забыться не получилось. От сигарет кружилась голова и тошнило. Несколько таблеток аспирина не облегчали муки. Организм работал на износ. Бедная феминистка была на пределе.

Она вылезла из своего убежища уже когда стрелка часов перевалила за цифру восемь. Именно вылезла. Девушка упала на пол обессиленной куклой, лежала так минут десять, смотря в потолок и пытаясь выдавить хоть слезинку.

Не получалось. Ну, совершенно не получалось.

Дверь была открыта, и холодный ветер швырял по просторам маленького домика-клетки. Бонни лежала на полу, совершенно не волнуясь о том, зайдет кто-то или нет.

Она нашла в себе силы лишь минут через десять-пятнадцать, когда почувствовала, что холод липкими щупальцами дотронулся до всех участков тела. Что ж, если ощущаешь холод, значит все-таки еще жив.

Наверное, жив.

Девушка поднялась, потом остановилась на пару секунд (потемнело перед глазами) и поплелась вниз по лестнице, на кухню. Хотелось закрыть дверь, запереться на все замки и больше никогда-никогда отсюда не выходить. Хотелось уединиться с собой, отдохнуть.

Беннет остановилась в коридоре. Ее единение было нарушено. Снова. Было нарушено Тайлером. Опять. Локвуд стоял в проходе, внимательно смотря на свою знакомую и пытаясь найти причину такого отвратительного внешнего вида.

— Елена нас не простила. Мы поссорились. Она сказала, что ненавидит меня. Это все, что я знаю.

Девушка призраком поплыла на кухню. Она была худенькой, почти хрупкой. И ее состояние было даже хуже, чем когда ее били в каких-то закоулках. Побитая Бонни Беннет теперь была избита и в душе.

Но она больше не зовет на помощь. Она привыкла уже в принципе.

Локвуд закрыл дверь, разулся и прошел на кухню. Бонни сидела за столом, смотрела на греющийся на плите чайник и молчала. Эта девочка была забита в угол, она была истерзана, обругана, измучена.

Тайлер расстегнул куртку, бросил ее на пол и сел рядом. Он серьезно глядел на девушку, научившую его быть вменяемым, понимать, что не всегда важен процесс, что иногда стоит забывать про детскость и чрезмерную веселость. Научившая его выразительно читать стихи…

— Как она узнала? — безучастно спросила Бонни. На самом деле, было плевать, как Елена узнала. Важно то, что уже больше никогда не будет дружбы. Что камень на душе будет таким тяжелым, что идти вперед, к своему будущему, вряд ли получится.

— Я сказал, — тихо ответил Локвуд. — Я люблю ее. Я хотел, чтобы она знала правду.

Бонни усмехнулась.

В комнате царил полумрак. Тени плясали на стенах, чайник свистел на плите, закипая. За окном завывал ветер, и начинал идти дождь. Было холодно. Газ горел синим цветком, освещая полутемное пространство. Бонни забытой куклой сидела за столом, не сводя стеклянного взгляда с плиты. Тайлер глядел на девушку в ожидании ее ответа.

— Она тебя не любит.

Такая реплика была не слишком оптимистичной. Не слишком подходящей. Но Беннет устала. Она забыться хочет. Во сне. Или в алкоголе. Или где-нибудь под ком-нибудь на сиденье какой-нибудь машины. Лишь пусть в ее жизни будет побольше неопределенных местоимений и поменьше мыслей о Елене.

О Тайлере.

Девочка поднимается, устало идет к плите, прихрамывая и дрожа от холода.

— А кого она любит?

— Никого Елена не любит. Любила бы — умела бы прощать… — Бонни выключила газ, потянулась за кружкой. Ей хотелось горло кипятком обжечь и создать иллюзию спокойного вечера. Ей хотелось вырвать из души всю боль, выблевать смолу разочарования. Хотелось просто теплого чая. Теплого и сладкого чая. Как в детстве.

— Но ты ведь не простила отца.

Девушка взяла чайник за ручку, забыв про ухватку. Ошпарилась. Физическая боль на мгновение вернула телу активность. Бонни зашипела, на миг умолкая. Пауза вновь стала размазывать по полу… Потом Беннет оперлась о кухонный стол, опустив голову. Длинные волосы спали с плеч. Пора бы обрезать их.

— Нет, не простила, — пожала плечами Бонни.

— Выходит, что ты тоже не умеешь любить.

Он встал, повернулся к девушке. В полумраке она выглядела совсем обессиленной. Она не шевелилась, словно превратившись в безмолвную скульптуру. Пыльную и никому не нужную скульптуру.